Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник

Мы довольно долго обсуждали путч, и оба мои собеседника отзывались о нем как о театре теней, в котором все было не так, как казалось.

“Когда народ узнал о путче, большинство говорило: «Ну наконец-то занялись делом!» — утверждал Бондаренко. — Никто не поклонник террора, но люди хотят элементарного порядка, такого, какой есть во всех государствах. Но руководители путча вели себя по-идиотски. Их нужно судить не за то, что они устроили путч, а за то, что они сделали все так идиотически”.

На фоне Проханова, мастера перформанса, Бондаренко выглядел почти здравомыслящим. “Это ваших рук дело! — восклицал Проханов, тыча в меня пальцем как в представителя американского народа. — Ваших! Откуда я знаю? У меня есть друзья в Лэнгли[157], в Госдепартаменте и в RAND![158] Идея была ваша, цэрэушная. Я в этом уверен. Всю операцию разработали и управляли ею ваши люди. Подтолкнули так называемых путчистов, а затем выдали их с головой. Бросили на съедение общественному мнению. Они имели глупость поверить Горбачеву. Во всей этой драме только ЦРУ вело себя умно. Только оно знало, что СССР разорвет на части этот парад суверенитетов. Сначала они запустили эту идею в Прибалтике, а потом и везде. Вы, что, думаете, Восточная Германия откололась от нас сама? Думаете, Польша, Болгария, Югославия и, наконец, Советский Союз развалились сами? План борьбы с СССР появился сразу после окончания Второй мировой войны”.

Проханов признался, что “летал на крыльях” в первое утро путча, а когда тот спустя три дня провалился, чувствовал “омерзение”. Но он был уверен, что его время еще наступит. “Уже за один год правительство растеряло доверие, демократы в разброде, так что патриоты, левые и правые, объединятся, и война продолжится. И я вас уверяю, это будет антиамериканский поход. Есть три способа, которыми мы можем прийти к власти, и мы воспользуемся любым и каждым. Во-первых, через парламент. Во-вторых, в правительстве может произойти раскол, либералы потеряют поддержку армии и нового КГБ, и начнется постепенный правый поворот. Или можно прийти к власти неправительственными методами: через забастовки, демонстрации, уличные беспорядки. В любом случае ельцинистам не поздоровится”.

Суд продолжался, но интерес к нему окончательно угасал. “Общество тошнит от истории, — объяснял мне Арсений Рогинский из «Мемориала». — Слишком много всего на нас навалилось. Людям нужно справляться с безумной инфляцией, приспосабливаться к новой экономике, в которой богатые богатеют, а бедные беднеют. Так что это естественная психологическая реакция. Да, люди до какой-то степени догадываются, что их нынешние проблемы связаны с ролью КПСС, но не всегда получается взять паузу и подумать об этом”.

Единственное, о чем тогда твердили в газетах и вечерних теленовостях в связи с процессом, это об отказе Михаила Горбачева свидетельствовать в суде. Зорькин с самого начала настаивал на том, что показания Горбачева, генерального секретаря ЦК с марта 1985-го по август 1991-го, суду необходимы. Но Горбачев, получая от Зорькина повестки в суд, видел за этим только фигуру Ельцина, желавшего его снова унизить. Эти двое так долго разыгрывали дуэт соперников-соратников, что москвичи от представления устали. Уходя в отставку, Горбачев получил от Ельцина “отступное”: дачу, охрану, пенсию и отличное здание в Москве: бывший филиал партийный школы на Ленинградском проспекте. Горбачев пообещал, что в здании разместится исследовательский институт, а не оппозиционный штаб. Но детант даже в этом виде был недолгим. Горбачев начал заявлять, что правительство Ельцина напоминает обитателей психбольницы, а сторонники Ельцина, тоже в нарушение договоренностей, стали отнимать у него одну привилегию за другой. Сначала отобрали ЗИЛ и вместо него выдали скромный седан. Затем стали угрожать, что отнимут и его. “Скоро Михаил Сергеевич будет ездить на работу на велосипеде”, — злорадствовала одна газета.

В дни суда я навестил Горбачева в его фонде. Я надеялся поговорить с ним о многих вещах, не только про его скандальный отказ выступать в суде. Но из этого ничего не вышло. Суд уже оштрафовал его на 100 рублей (по тем временам около 30 центов), и он знал, что скоро последуют новые санкции. Поздоровавшись, Горбачев опустился в кресло и с наигранной веселостью сказал: “Носятся вокруг, ну как сумасшедшие. Залезли в такое дерьмо, что не знают, как выкарабкаться”.

Горбачев был взвинчен и маникально говорил только об одном. Я задавал ему вопрос, и он разражался сорокаминутной речью — отчасти заготовленной, отчасти импровизированной. Живя в Москве, я прослушал много горбачевских выступлений — на многочасовых пресс-конференциях, на саммитах, интервью и встречах. Немногословием он никогда не отличался. Но сейчас он еще и напоминал короля Лира, негодующего по поводу составленного против него комплота. Он действительно полагал, что вызовы в суд открывают дорогу чудовищным политическим преследованиям.

“До такого не додумался даже маньяк Сталин! — восклицал Горбачев. — Решить, что 18 миллионов коммунистов нужно лишить гражданства и выслать из страны! Не просто лишить гражданства, а вымести поганой метлой! А с семьями это будет 50–70 миллионов! На такое пойдет только безумец! Если вы — демократы, то докажите это на деле! У Горбачева всегда хватало смелости говорить всем правду и держать удар. Смелости мне и сейчас не занимать, и я им не поддамся.

Это что, Конституционный суд? Никакой суд в мире не может судить историю! Историю должна судить сама история! Историки, ученые и так далее… До чего они хотят дорыться — до Октябрьской революции, до большевиков или еще дальше? Все теперь предадим анафеме? И вот это вот — задача Конституционного суда? Будем расследовать, каким образом Ленин пришел к власти. Это значит, что все страны, которые сотрудничали с Советской Россией, все заключенные договоры, все они теперь — пфу? Мусор? Все они неконституционные? Бог знает, что все это такое! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, к чему этот процесс приведет”.

Мне удалось вклиниться и спросить, поддерживает ли Горбачев связь с Ельциным. Горбачев нахмурился. Ельцин его игнорировал. Это было хуже, чем любые решения суда.

“Он мне не звонит, — ответил Горбачев. — Я сначала сам звонил ему несколько раз, но от него не получил ни одного звонка. Борис Николаевич сам все знает! Никаких отношений мы не поддерживаем. Какие могут быть личные отношения, когда его пресс-секретарь публикует заявление о том, что к Горбачеву применят меры воздействия, что его поставят на место? Какие тут отношения? Исключено.

Демократы не смогли распорядиться властью. Вспомните, как они бились за власть, сколько всего наобещали. Даже говорили, что президент России ляжет на рельсы, если качество жизни упадет. Ну так оно упало на 50 процентов! Ну давайте, вперед на рельсы!

Они должны объяснить людям, как пережить зиму, что им есть, будет ли отопление, чем закончатся реформы. А у них нет ответов. Они не знают, что сказать. Им нужно потянуть время, и вот они нашли громоотвод. Потрясающе: команда Ельцина, Конституционный суд и фундаменталисты, защищавшие путч, — все объединились против Горбачева. Феноменально!”