Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник

Нам не нужно менять политику. Она верная, правильная, подлинно ленинская политика. Нам надо набирать темпы, двигаться вперед, выявлять недостатки и преодолевать их, ясно видеть наше светлое будущее. Заверяю вас, что я сделаю все, чтобы оправдать великое доверие партии…”

После чего Горбачев объявляет, что через полчаса будет созван пленум ЦК, на котором вопрос о его назначении будет решен.

Так был избран последний генеральный секретарь КПСС — как писали в скобках старые газеты, “бурные, продолжительные аплодисменты”.

Наутро после поездки в Архангельское я отправился в Конституционный суд, где должен был давать свидетельские показания Егор Лигачев, некогда второй человек в государстве. Для власти “он был локомотивом”, вспоминал Рыжков. Он и теперь оставался в форме. Только что Лигачев выпустил книгу воспоминаний “Загадка Горбачева”, в которой перечислил обвинения консерваторов в адрес последнего генсека. Он писал, что Горбачев хорошо начал свое правление с внедрения программы постепенных реформ, но затем пал жертвой международного славословия, собственного тщеславия и двуличных “экстремистов” в своем окружении. Вместо реформирования системы Горбачев увлекся “антисоциалистическими” идеями. Как и в своих мемуарах, в суде Лигачев пытался предстать в образе последнего честного человека, павшего жертвой бесконечных заговоров, которые ставили своей целью погубить его и социалистическое государство. Он никогда не был “оппонентом перестройки”, каким его рисовала пресса в России и за границей: он просто выступал за постепенность.

Защита коммунистов, заботясь о комфорте своего свидетеля, подкинула Лигачеву несколько простых вопросов, позволивших ему разразиться прочувствованными речами. Но у адвокатов российского правительства не было намерений потрафить Лигачеву. Они хотели знать, как реагировал Лигачев на решения политбюро и ЦК, принятые в те годы, что он был у власти. Макаров снова начал зачитывать документы.

Уважаемый Егор Кузьмич, говорил он, что вы скажете о документе от 1 ноября 1989 года, в котором политбюро дает распоряжение профинансировать постройку комнаты отдыха для главы Афганистана и его семьи? И о документе, в котором вы регламентируете освещение войны в Афганистане в прессе: “не больше одного сообщения в месяц о смерти или ранении советского военнослужащего”? А также вот об этом документе, в котором политбюро одобряет создание новостного бюро “Комсомольской правды” в Канаде и ставит условием, чтобы корреспондентом был офицер КГБ?

“Ну и что такого? — ответил Лигачев. — Это практика, которую широко применяют и другие страны”.

Макаров продолжал: а как вы прокомментируете решение политбюро создать специальное воинское подразделение КГБ, укомплектованное людьми, “беспредельно преданными Коммунистической партии Советского Союза и социалистической Родине”? Не странно ли, что партия, на словах отказавшаяся от однопартийной системы, по-прежнему отдавала правительственному ведомству такие приказы?

“Я уверен, что ничего дурного здесь не замышлялось”, — отмахнулся Лигачев.

А как насчет вот этого документа, уважаемый Егор Кузьмич: протокол заседания политбюро от 24 марта 1987 года, на котором члены политбюро договариваются усложнить получение выездных виз для деловых поездок, потому что, по их словам, они сожалеют “о том, что в расчет берется только профессиональная компетенция, а не политические соображения”?

“И что? — недоуменно спросил Лигачев. — Это просто означает, что нам было не все равно, как люди ведут себя за границей, в том числе с точки зрения морали”.

Наконец, проведя несколько часов на свидетельском месте, Лигачев начал проявлять те черты характера, из-за которых его боялись сотни рядовых сотрудников аппарата ЦК. Он привык задавать неприятные вопросы, а не отвечать на них. И теперь он, как и Рыжков, терял терпение.

“Вот что, — жестко сказал он, — если бы мы с самого начала приняли решительные меры, страна сегодня не полыхала бы в огне! Война не только у границ России, она входит в наши дома. Она здесь!.. А Михаил Сергеевич начинал решать, когда самый последний гражданин страны уже понимал, что пора что-то делать… когда яблоки не то что созрели, а когда они уже перезрели и попадали!”

Проведя несколько дней в Конституционном суде, я подумал, что это симптоматично — то, что общество не проявляет к этому процессу никакого интереса. Места для публики по большей части пустовали. Бывало, что и журналистов приходило всего пять или шесть. А завсегдатаи из породы судебных фанатов были представлены в основном партийными динозаврами.

Почти для всех остальных трудности и прелести настоящего составляли куда больший интерес. Спустя год с небольшим после путча Москва являла собой фантасмагорическую картину, посткоммунистическое полотно кисти Иеронима Босха. Молодые москвичи со страстью погрузились в безумный, полный удовольствий вульгарный мир примитивного капитализма. Одним скачком, что характерно для русской истории, экономика перепрыгнула с одной стадии развития на другую, от полного дефицита — к потаканию любой потребительской прихоти, благополучно проскочив решение всяких скучных вопросов, вроде продовольственного обеспечения, экономических связей, частной собственности. В подземных переходах и киосках можно было купить кружевную скатерть, бутылку кюрасо, жвачку Wrigley’s Spearmint, батончик Mars, кассету Public Enemy, швейцарский шоколад, пластиковые секс-игрушки, фигурку для капота “мерседеса”, американские сигареты и эстонскую порнографию.

Московские переулки и рестораны стали напоминать съемочную площадку фильма “Однажды в Америке”. Старые коммунистические мафиозные структуры хирели, на смену им приходили новые, более традиционные. Город наводнили 25-летние молодые люди в дорогих костюмах и черных рубашках. Свой род занятий они описывали немногословно: “немного поставляю, немного торгую”. Их подруги одевались в спандекс и лисьи меха. Если владелец киоска не мог заплатить еженедельную дань за “крышевание”, обычно через пару дней он находил свой киоск разнесенным в хлам.

Гиперинфляция отправила рубль в свободное падение, явился финансовый апартеид. Доллар, во всем остальном мире сдававший позиции, в России процветал. Каждый день в аэропорту Шереметьево приземлялись в надежде напасть на новый Клондайк отряды бизнес-агентов с дипломатами под мышкой — их орудиями труда, их кирками, решетками и поддонами. Они же становились новыми колонистами, нанимая местную прислугу и скупая русские древности за гроши. Полвека назад Дом на набережной был роскошным обиталищем номенклатуры. Теперь квартиру, в которой некогда жил исполнитель сталинских приказов, занимал исполнительный директор McDonald’s.

По старой идеологии никто не скучал и не пекся о ней. В самом большом книжном магазине Москвы — “Доме книги” — я видел усталую продавщицу, которая вместо стула сидела на собрании сочинений В. И. Ленина и предлагала посетителям новые издания Агаты Кристи и Артура Хейли. В Москве можно было утратить связь со временем и пространством, свернув не туда: раз! — и ты попадал в XIX век. В одном из кабинетов Моссовета сидел бывший журналист по имени Вадим Дормидонтов и решал, каким улицам и районам вернуть прежние имена взамен советских. Ленинские горы снова стали Воробьевыми. А жители позднесоветского Осеннего бульвара, недолго побыв на бульваре Устинова, опять оказались на Осеннем.