«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

В казенном лесу, помимо земляники, мы, вместе с Пренаном, собирали грибы. Он прекрасно знал все грибные места и прекрасно различал виды. Этот приезд не был очень благоприятен для грибов: погода стояла сухая. Но все-таки нам удавалось находить лисички и сыроежки; более интересные виды пришли позже. Вместе с тем мы знакомились с разнообразными пейзажами леса Fontainebleau, его сосновыми массивами, растущими на песке среди скал, и прекрасными дубовыми, буковыми и вообще широколиственными рощами в более низменных и влажных местах. Так прошло пять дней.

Мы решили снять у M-me Leclerc помещение на лето и договорились относительно спальни и столовой с правом пользования кухней за 2000 франков в сезон. В четверг 28 мая рано утром были на остановке, но автокар пришел переполненный. Катастрофа! Решили идти пешком в Fontainebleau (13 километров) и оттуда ехать поездом в Париж, хотя с нашим грузом это было довольно утомительно. К счастью, проезжавший камион Loiseau согласился довезти нас до вокзала в Fontainebleau, и это оказалось весьма кстати.

Мы успели захватить утренний поезд и к 11 часам были в Париже. Ни прописка в комиссариате, ни многочисленные дела в Сорбонне не были пропущены. Вопрос с каникулами был устроен, но нас беспокоил вопрос о комиссариате. Было досадно, что придется ездить каждую неделю в Париж, и расход, по подсчетам, предстоял довольно большой[1022].

После возвращения из Achères мы поехали провести вечер у Дормана. У меня сохранилось очень смутное воспоминание об этой поездке. Жили они в Courbevoie[1023]. Поехали мы по железной дороге от Gare Saint-Lazare. И мы, и они добросовестно отбыли эту чайную повинность. Но мы чувствовали в них что-то чужое, и это понятно.

За время сидения мужа в лагере жена Дормана подружилась с женой Шатилова и другими черносотенными дамами, а настроения этих дам иллюстрируются очень хорошо твоим рассказом об одной из них — кажется, жене Емельянова. Сидя в кафе против лагеря и наблюдая прибытие жен наших товарищей-евреев, она стонала: «Ах, шомполов, шомполов бы сюда, чтобы разогнать всю эту сволочь». Это не помешало ей летом 1945 года петь «Москва моя, любимая».

И так жена Дормана все более пропитывалась этой идеологией. Муж ее, пока был в лагере, проявлял хотя и ворчливый патриотизм, но все-таки патриотизм. Однако с освобождением «генерала» Шатилова (через несколько дней после моего освобождения) он подпал под влияние черносотенцев. Этому содействовал известный снобизм: ему, разночинцу с инородческой фамилией, льстило вращаться в среде титулованной знати; в этом кругу и нетитулованные гордились присутствием их фамилий в «бархатной книге».

Таким образом, принимая нас, Дорманы налагали на себя некоторую лицемерную повинность: казаться такими, какими они были за несколько месяцев до нашего свидания. Это, конечно, создавало некоторую напряженность. Они располагали некоторыми средствами, которые, однако, не исходили от торговца пушками — старшего брата Дормана (я о нем уже говорил), как все утверждали, ни от Recherche Scientifique, как утверждал сам Дорман. Дело было проще: Дорман, опытный химик, взялся за фабрикацию косметических продуктов, а жена его занялась деловой стороной этого предприятия и с большим успехом. Домик, в котором они жили, принадлежал им, но вскоре пришлось его покинуть: он был наполовину разрушен англо-американскими бомбами.

Я не помню, кого именно мы встретили тогда у Дорманов; кто-то был, кто-то, не имевший никакого отношения к лагерю. Разговор шел о лагере, и в течение четверти часа хозяева поносили Марью Павловну Калужнину и Левушку. Ты защищала их со свойственной тебе горячностью, и я тоже защищал их: те, в общем простительные, недостатки, которые мы знали за ними, ни в коем случае не оправдывали ярости Дормана и ядовитости его жены.

После этой поездки к Дорманам как-то вышло так, что наши свидания не возобновились. Ты иногда виделась с ней из чисто практических оснований. Мы встречались с ними регулярно на компьенских годовщинах в Clichy, здоровались друг с другом приветливо, но очень редко за этим следовал обмен несколькими фразами. После смерти мужа (в каком году, я не помню, — кажется, уже после крушения Германии) г-жа Дорман, вместе с другими черносотенцами, приняла резко американскую ориентацию[1024].

В твоих Agenda на 1942 год я нахожу в некоторых местах указание «Cinema[1025] с Вусей». Я помню, что мы с тобой выходили несколько раз, но совершенно не помню, какие фильмы смотрели. В одном я уверен: мы не смотрели ни одного немецкого фильма. Ни «Bel Ami»[1026] (возмутительную карикатуру на французскую жизнь — карикатуру, которую поспешили признать верной очень многие французы), ни Marika Rökk, ни даже барон Мюнхгаузен[1027] нас не соблазнили. Французская продукция продолжалась, хотя и ослабленным темпом. Я помню «Madame Sans-Gêne» с Arletty, «Simplet» с Fernandel, «Mariage de Chiffon» (это ты видела без меня), «Goupi Mains Ronges» с Ledoux, «Carmen»[1028] с Marais и Viviane Romance (это я видел без тебя). Помню некоторые испанские и франко-итальянские фильмы, но мне совершенно невозможно сказать, что именно и когда мы видели.

Во всяком случае, немецкие actualités[1029] мы смотрели всегда с интересом и ненавистью, выискивая всюду признаки будущего поражения Германии. Эти признаки были, и мы видели их правильно. Что сказать о «празднике героев» в Берлине с мрачными похоронными лицами, на которых прописано: «Герои героями, а вот как все это кончится? И не надоело Гитлеру вечно болтать одно и то же?»

Или Гитлер в штабе Манштейна под Смоленском надменно, с картами и планами, дает свои инструкции старому маршалу, который принимает их как полагается дисциплинированному офицеру, но на лицах его и помощников написано: «Опять это ужасное вмешательство неграмотного самоучки, которое приведет нас к поражению. Ах, если бы скрутить ему шею…».

Или Геринг в только что занятой русской деревне осматривает избы. Ничего не скажешь: избы плохи и плохо обставлены, типичные белорусские избы. На его лице — презрение, и он говорит, обращаясь к своему адъютанту: «Ну, этих свиней, этих дикарей, которые даже не знают, что такое человеческая организация существования, побьем в два счета». Но мы знали, что наших крестьян, привыкших к суровым условиям жизни, никогда не победить немецким жирным дикарям.