Канцелярская крыса - Константин Сергеевич Соловьев

кто-то больно двинул его в спину кулаком, состоявшим, кажется, больше из клубка костей, чем из плоти.

Наверно, они ждали, что Герти начнёт сопротивляться, цепляться пальцами за решётку, кричать. Если так, им предстояло серьёзное разочарование. Герти выбрался из клетки с видом если не короля, то наследного принца, покидающего комфортабельную карету. И сам сделал шаг вперёд, к трону.

Угольщики выли за его спиной, бормотали на смеси английского с маори, желая ему, по всей видимости, долгих мучений, Герти не вслушивался. Отчасти из-за того, что все его силы уходили на то, чтоб сохранять спокойствие, тающее точно шарик ванильного мороженого, оставленного в вазочке. Он больше не ощущал присутствия полковника, старый авантюрист пропал без следа, оставив лишь сосущую пустоту в той части сознания Герти, которую он недолгое время занимал. Возможно, погрузился в те глубины, где Герти не мог его слышать. Или же стал первым заключённым тюрьмы «Уинтерблоссом», обретшим свободу. Герти хотелось в это верить.

— Тере! Тере[166]! — кто-то с хохотом отвесил ему пинка пониже спины, заставляя шевелиться быстрее, — Не смущайся, сыряк, двигай! Сейчас твоя белая шкурка порозовеет! Ух и запах пойдёт!

— Перцем его натрите! — ухал другой, с выжженными дотла глазами.

— Дровишек надолго хватит, ты не бойся.

Дров и в самом деле было запасено с избытком, груда вышла выше человеческого роста. Угольщикам, должно быть, пришлось немало постараться, собирая её по щепкам со всех концов Ржавого Рубца. И теперь они готовились славно повеселиться, наблюдая за тем, как бледный сыряк ощутит на своей шкуре всё то, что они терпели годами.

Герти не смотрел на них. Его взгляд прилип к трону, как кусок теста прилипает к раскалённой добела сковороде. Трон ещё не был разогрет, в распахнутой настежь топке у его основания коптила растопка, но Герти казалось, что у него мгновенно надуется волдырь, стоит лишь прикоснуться пальцем к седалищу.

Каждый следующий шаг давался тяжелее предыдущего, точно ноги его постепенно наливались чугуном. К тому моменту, когда до трона оставалось пять или шесть шагов, Герти уже ощущал себя так, будто весит добрых двести фунтов. Но он знал, что должен пройти эти оставшиеся шаги, пусть даже придётся закусить до крови губу и закрыть глаза. Этого требовал замысел полковника Уизерса, показавшийся Герти безумным с самого начала, но единственный из тех, что имелись в его распоряжении.

Когда до трона оставалось два шага, кто-то из шеренги угольщиков вышел вперёд, встав у него на пути. Герти не сразу узнал его. Отчасти в этом виновата была муть, повисшая у него перед глазами, застилавшая зрение облаком пепла.

— Нду чч-ч-тдо, сыдяк, г-г-готов погредь св-в-ввою задницу?

Это был Палёный, но выглядел он так, что Герти ощутил нестерпимое жжение в пищеводе, как если бы хватанул одним глотком целый стакан хвалёного неразбавленного ямайского рома. Револьверная пуля, угодившая ему в лицо, не убила угольщика, лишь раздробила кости его черепа, вышибив нос и изувечив то, что осталось. Кто-то потратил немало сил, собирая обугленные черепки воедино и соединяя их при помощи проволоки и кровельных скоб. Но, несмотря на все усилия безвестного мастера, это более не выглядело как человеческая голова, скорее, как разбитая головоломка, куски которой едва держатся воедино.

Неровные пластины черепа дребезжали всякий раз, когда Палёный открывал рот, связывающий их проволочный каркас вибрировал, что придавало голосу угольщика диковинный акцент. Кое-где с костей свисали лохмотья кожи, опалённые пороховой вспышкой и похожие на старые отслаивающиеся обои. Вместо носа чернел провал размером с кулак, обнажающий тонкие перегородки носоглотки, похожие на истончившиеся перегородки внутри грецкого ореха. Один глаз перекосился в глазнице и лишился века, налитый кровью, он походил на какую-то жуткую ягоду, втиснутую в череп. Второй смотрел без всякого выражения, но Герти в его взгляде померещилось нечто такое, по сравнению с чем даже вечность на раскалённом троне могла показаться мелочью.

Палёный, плотоядно глядя на Герти, стискивал костлявую руку на рукояти пистолета, торчавшего за поясом. Было видно, что больше всего на свете ему сейчас хочется уставить ствол пистолета Герти между глаз и спустить курок. Его буквально трясло от злости, наверно, впервые в жизни даже сильнее, чем от боли. Но он знал, что тем самым испортит себе основное удовольствие и держался изо всех сил, как гурмэ сдерживается, чтобы не закусить в привокзальном буфете, испортив, тем самым, аппетит перед роскошным ужином, ожидающим его дома.

— Ког-г-ггда ты пдопечешься, я буду отгрызадь от дебя кусоч-ч-чччки, — его голос шипел, квакал и дребезжал, обжигая щёку Герти, — Вкусдые кусоч-ч-чки жареной плоди. Я с-с-сссъем её без подливки…

Жар в недрах его тела трещал, в открытом рту трепетали отблески пламени, сжигающие его утробу. Герти стоило большого труда не отшатнуться в сторону, ощущая смрад, доносящийся от Палёного. Смрад живого крематория, заключённого в человеческую оболочку, уже распадающуюся, но всё же удерживаемую какой-то злой силой. Ещё один каприз несуществующего города. Ещё одно порождение существа, которое экспериментировало с человеческой сущностью, извращая её самыми страшными методами. Ещё одно истинное дитя Нового Бангора, который всегда останется для Герти чем-то чужим, противоестественным и непонятным.

— Я сяду сам, — спокойно сказал Герти, когда к нему потянулись обожжённые руки. Показное спокойствие далось ему ценой неимоверного напряжения нервов, дребезжащих под кожей, как шатуны разношенного механизма, — Но разве мне не полагается последнее желание?

— Чего? — толкавший его в спину угольщик нахмурился, отчего обгоревший кусок брови почти закрыл его глаз.

— Даже французы дают приговорённым право на последнее желание.

Палёный зарычал. Это выглядело жутко — связанные проволокой фрагменты его черепа задребезжали, угрожая рассыпаться.

— Чч-чччто ды хочч-ч-ччшь?

Очень тяжело принять беспечную позу, когда твои ноги тяжелы, как пушечные ядра, а желудок от страха прилипает к позвоночнику. Но Герти это удалось, хоть и не без труда. Удалась и насмешливая улыбка, раздражавшая рокочущую публику своей бледностью.

— В другой ситуации я бы попросил бокал хорошего коньяка. Но боюсь, что здесь его раздобыть будет непросто… Но хоть выкурить папиросу я могу?

Все взгляды обратились к Палёному. Поразмыслив, тот внезапно улыбнулся, отчего с его обнажённой челюсти со звоном соскочила медная скоба.

— Этт-тто уж забдосто. Побадуйся д-д-ддымком… П-п-ппапиросу дадь?

— Имеется, — легко сказал Герти, надеясь, что его собственные зубы не звенят друг о друга.

Из кармана перепачканного и разорванного пиджака он бережно достал свёрнутую из обычного листа папиросу. Неумело обмял гильзу, стараясь не держать её вертикально. Удивительно, но в этот момент пальцы его отчего-то перестали дрожать. Но он был слишком измучен ожиданием и страхом, чтоб этим обрадоваться. Мысли смешались в кучу и дрожали мышиными хвостами. Как жаль, что рядом нет полковника, его твёрдая рука здесь пригодилась бы как нельзя кстати.

— Ну, чего стоишь? — рявкнул кто-то из угольщиков, раздражённый затянувшийся паузой, —