Мастер войны : Маэстро Карл. Мастер войны. Хозяйка Судьба - Макс Мах

«Хозяин судьбы», – подумал он с усмешкой и открыл сердце счастью.

– Кавалер де Майен не вернулся назад, – сказала вдруг Дебора.

– Вот как, – сердце Карла, согретое невероятным счастьем любви, билось ровно и сильно. – Откуда ты это знаешь?

– Ты знаешь, Карл, где находится Майен? – вместо ответа спросила она. – Где он находился?

– Нет, – Карл этого, и в самом деле, не знал, но это было ему, в сущности, неважно. Он не знал, где находился когда-то (лет четыреста назад, надо полагать) этот Майен, и что с того? Мало ли было в истории таких мест, о которых время и людская память сохранили одни лишь имена. Карл не знал, где находился Майен, как не знал и того, к чему относилось это название, к замку, городу, или местности. Однако сейчас, когда из его тела стремительно уходила усталость, а из души – неуверенность, побежденные радостью разделенной любви, это незнание не значило уже ровным счетом ничего, как и то, что Виктор де Майен не вернулся из своего славного квеста.

– Нет, – сказал Карл с улыбкой. – Я не знаю, где находился Майен, но полагаю, что ты мне сейчас об этом расскажешь. Не так ли?

– Расскажу, – Дебора смотрела ему прямо в глаза. – Сейчас эта земля называется Майскими холмами, и никто уже не знает, почему. Майен… май… Не более чем созвучие…

Название показалось знакомым – «Майские холмы?» – но вспомнить, откуда оно ему известно, Карл сразу не смог.

– Это примерно в ста лигах к северу от Нового Города, – подсказала Дебора, вероятно, увидевшая по глазам Карла, что он не помнит.

Подсказка оказалась к месту, и он наконец вспомнил. Как-то раз ему пришлось проходить через те места, но случилось это очень давно, и место, насколько он мог припомнить, ничем особенным не отличалось. Скалистые холмы, кое-где поросшие лесом, вересковые пустоши, сиреневые на зеленом фоне, жалкие деревеньки с хижинами, сложенными из светлого камня… Воспоминание было смутным и ничего определенного не говорило ни уму, ни сердцу.

«Майские холмы…»

– Когда-то там стоял город Майен, – тихо сказала Дебора. – Старый город. Когда он был разрушен, уцелевшие жители ушли на юг и построили Новый Город, а кавалер де Майен был, вероятно, одним из моих предков по отцовской линии.

«Предком Стефании был Ульмо Геррид, предком Деборы – Виктор де Майен, и что с того?» – Карл не хотел сейчас возвращаться в мир тайн и случайностей, но не отметить еще одно совпадение, просто не мог.

«Всему свое время, – решил он. – И у каждого человека свои предки, но чем длиннее род, тем их больше».

Последняя мысль заставила его припомнить кое-что из истории собственной жизни, но только затем, чтобы Карл покачал мысленно головой, представляя, как вытянется кое у кого физиономия, когда карты будут сброшены. Однако дело это без затруднений могло быть пока отложено.

«Не сейчас, – решил он, лелея в сердце тепло, которое не смогла прогнать даже тревога Деборы. – Столько лет жил в неведении, поживет и еще чуть-чуть».

– Все будет хорошо, – сказал он вслух, и, хотя нарисованная его воображением картина уже исчезла, в сердце вернулся утраченный было уверенный покой, а улыбка, которую он адресовал Деборе, полна была настоящей, а не нарисованной любви. – К концу этой ночи ты станешь великой господаркой Нового Города и моей женой.

Дебора нахмурилась, пытаясь осмыслить произнесенные Карлом слова, но сила любви и счастья, которые она непременно должна была увидеть в его глазах, была такова, что противостоять им Дебора никак не могла. Морщинки, возникшие на ее лбу, разгладились, взгляд прояснился, и вот уже улыбка, сияющая улыбка Деборы, появилась на ее великолепных губах.

– Я не знаю, как это возможно, – сказала она, и от музыки ее голоса у Карла привычно захватило дух. – Но я тебе верю. Значит… – сказала она еще через мгновение, буквально лучась счастьем, вытеснившим тревогу и печаль. – Значит, наш старший сын не будет бастардом. Ты не солгал.

1

Давным-давно, в далекой стране – в Майенской земле…

Впервые он услышал эту песню еще мальчиком. Сколько тогда ему было лет? Вероятно, пять или шесть. Случилось это зимой, и, хотя снег в Линде выпадал редко и таял быстро, было очень холодно. Да, скорее всего, речь могла идти о декабре или январе, потому что с неделю уже порывами дул изматывающий душу и «пьющий жизнь» егер – беспощадный северный ветер, несущий на своих плечах ледяную влагу жестоких штормов. Но зимний пронизывающий до костей холод остался там, на выстуженных егером узких и скользких от наледи улицах Линда, а в доме Ругеров, в общей комнате с плотно закрытыми деревянными ставнями окнами и жарко пылавшим очагом, было почти тепло.

«Тепло?»

Возможно, что и не совсем так, как хотелось – Карл помнил, сколько на нем было всякой одежды – однако здесь, около очага, было гораздо лучше, чем там, за толстыми каменными стенами старого дома Ругеров.

Был вечер. Магда, его приемная мать, сварила густую и жирную – на копченых свиных ребрах – гороховую похлебку, аппетитный запах которой Карл вспомнил сейчас так, как если бы с тех пор и не прошло почти полное столетие.

Запах похлебки и белое облачко пара (все-таки в комнате было не слишком жарко!), поднявшееся над большим чугунком, когда мачеха сняла с него крышку, и шевелящиеся в предвкушении горячего супа ноздри Карлы[18]… И Петр[19], нарезающий большими ломтями темный хлеб утренней выпечки…

Отец нарезал хлеб, вознес благодарственную молитву добрым богам «за пищу и кров», и семья Ругеров села за поздний обед. Сейчас, через годы, Карл не был уверен, что дело происходило поздним вечером. Возможно, до ночи было еще далеко, но закрытые ставни, горящий очаг и пара зажженных масляных ламп создавали у ребенка, каким он тогда был, впечатление, что на улице совсем темно. Много лет спустя Карл вспомнил эту или какую-то другую, подобную трапезу и написал в княжеском замке, в Капойе, свой, некогда знаменитый, а позже затертый и записанный «Зимний вечер». Он выбрал для фрески стену прямо напротив той, где за двести лет до него оставил свою мрачную версию «Вечерней трапезы» божественный Иеремия Диш. С ним, «Сумеречным» Дишем из Далема, Карл тогда, собственно, и говорил. Их диалог продолжался всего полтора месяца и должен был длиться вечность, но судьба распорядилась иначе. Однако те шесть недель, которые Карл провел в княжеском паласе, вспоминались, как время, исполненное вдохновения и мыслей о доме, что посетили его тогда в первый и, вероятно, в последний раз, с тех пор, как он покинул Линд. А вот о песне Эзры Канатчика Карл тогда не вспомнил ни разу, возможно, просто потому, что баллада о рыцаре де Майене, «рассказанная» после обеда хриплым басом Петра Ругера, была для него в то время всего лишь еще одной – не самой важной – подробностью воспоминаний об одном из зимних вечеров его детства. Положа руку на сердце, он не смог бы теперь с уверенностью сказать даже того, какой из многочисленных «народных» вариантов баллады пел тогда у горящего очага отец. Однако совершенно очевидно, что это было первое сохранившееся в памяти воспоминание, связанное с историей Алмазной Мотты.