Твердь небесная - Юрий Рябинин

Подготовив ее таким образом, Антон Николаевич перешел непосредственно к делу:

– С твоим отцом в Маньчжурии действительно произошла большая неприятность. Это факт. Возможно, он сам стал жертвой каких-то роковых случайностей, о которых я только что тебе говорил. Но доподлинно известно, что он пособствовал неприятелю. Причем даже не ввиду угрозы для жизни, а вполне добровольно, безо всякого принуждения. Об этом свидетельствуют сразу многие.

Антон Николаевич замолчал, чтобы дать Тане осмыслить услышанное. Он прекрасно знал, что его юная жена не неврастеничка и не плакса. И был очень горд тем, какая она выдержанная, волевая, крепкая духом натура. Но сейчас он предпочел бы, чтобы Таня изменила обыкновению. Если бы она теперь не сдержала чувств и со слезами выплеснула всю свою горесть, все свалившееся на нее потрясение, самому Антону Николаевичу было бы много легче. Он бы сейчас принялся ее утешать: подал бы ей воды, обнял, приголубил. И можно было бы считать кризис преодоленным. Но Таня оставалась монументально-спокойною. Она только плотно сжала губы и отвернула лицо в сторону. Это ее спокойствие, а вернее, возможные его непредсказуемые последствия очень беспокоили Антона Николаевича. Он хотел еще ей что-то сказать:

– Таня…

Но она перебила мужа:

– Где он теперь? – Голос у нее был на удивление покорным, без намека злобы или отчаяния.

Антон Николаевич отметил про себя, что Таня впервые, кажется, говоря об отце, не называет его папой.

– Я этого не знаю. После того происшествия в деревне, о котором тебе известно, его никто нигде больше не видел.

– Что это может значить? Он жив?

– Ты прости меня, Таня… но лучше было бы… если бы он… не был жив… – с трудом проговорил Антон Николаевич.

Таня с минуту испытующе смотрела в самые глаза мужу. Казалось, с ней происходит жестокая борьба чувств: неистовое противление услышанному и покорность судьбе. Наконец она определилась.

– Я поеду домой, – устало произнесла Таня.

Антон Николаевич подошел к ней и, обняв за плечи, поцеловал в лоб.

– Прошу тебя!.. – зашептал он ей в самое лицо. – Будь умницей, Таня! Это наше общее с тобой несчастье. Но не оно нас одолеет, а мы его. Нас двое. Мы сильнее. Я тебя очень люблю!

Он позвонил дежурному в приемную и велел отвезти Таню домой.

Оставшись один в кабинете, Антон Николаевич долго не мог успокоиться: ходил вдоль своего гигантского стола, садился то в одно кресло, то в другое, снова вскакивал и снова звенел шпорами по кабинету. Насколько было бы легче, думал он, если бы пусть вдвое большая беда свалилась на него одного – не юношу, но многоопытного мужа! Но каково это юной особе, вчера еще беззаботно скакавшей через веревочку позади гимназии, пережить личную катастрофу, способную привести в помешательство иных людей, вполне умудренных и закаленных жизненным опытом?!

Антон Николаевич не посмел рассказать Тане еще и о кунцевской проделке ее родителя. Он рассудил, что довольно с нее будет и маньчжурских его подвигов. А если действительно Казаринова нет в живых, то Тане вообще никогда не надо знать о нем ничего сверх того, что ей случайно стало известно.

Вечером Антон Николаевич попросил Капитолину Антоновну и Наташу не беспокоить какое-то время Таню, объяснив это именно тем, что, скорее всего, у нее при странных, загадочных обстоятельствах погиб отец. Об известных ему подробностях он, разумеется, ни матери, ни дочке, ни кому другому рассказывать не стал.

Полагая, что Тане теперь хорошо будет побыть одной, где-нибудь вне их многолюдного дома, а еще лучше, и в стороне от московской суеты, вдали от шума, как говорится, городского, Антон Николаевич предложил ей пожить недельку-другую на даче: или с единственною прислужницей, или, если угодно, с ее старою компаньонкой m-lle Rochelle. Но Таня отказалась где бы то ни было прятаться от своего горя. На следующий же день она, как обычно, вместе со всеми отправилась в госпиталь. Но, конечно, пережитое потрясение не могло не оставить раны в ее душе: Наташе сразу же бросилось в глаза, насколько сдержаннее, серьезнее стала Таня, насколько, казалось, она повзрослела за какие-то часы.

А спустя несколько дней Екатерина Францевна получила по почте некий сверток из Китая. В нем оказались некоторые личные вещи ее дражайшего супруга и его предсмертное письмо к ней. Письмо было написано не самим Александров Иосифовичем – смертельное ранение не позволяло ему этого сделать, – а каким-то случайным человеком под его диктовку. Александр Иосифович извещал жену и дочь, что он погибает незаслуженно опороченный врагами, но всем прощает и просит его самого всем простить. Гордая за своего героического, благороднейшего супруга, Екатерина Францевна немедленно надела на себя траур с решительным намерением отныне его не снимать – ни через два года, ни когда-либо вообще.

Перед Рождеством, в самый сочельник, Тане позвонила Наталья Кирилловна Епанечникова. Она сообщила сразу две новости, из которых от одной, по крайней мере, Таня в другое время, наверное, возликовала бы. Но теперь известие о возвращении любимой подруги Лены в Москву никаких восторженных эмоций у нее не вызвало, – Таня сдержанно поздравила Наталью Кирилловну с радостным событием и пообещала, может быть, даже завтра навестить их. Кроме того, Леночкина мама сообщила и то, о чем Таня ее просила прежде: вернулся из Китая и Дрягалов. Наталья Кирилловна, не в силах, верно, утерпеть до Таниного визита, принялась торопливо сыпать подробностями к сказанному. Таня узнала, что Лена и Дрягалов как-то встретились в Маньчжурии и в Москву вернулись вместе. К тому же Лена скоро выходит замуж за сына Дрягалова.

Действительно, новости оказались более чем интересными. Особенно последняя. И как ни была Таня удручена свалившимися на нее тяготами, на следующий день, прямо из церкви, она поехала к Епанечниковым.

Уж на что в новом ее доме, благодаря неуемной престарелой свекрови, жизнь бурлила, но в знакомой Тане с детства квартире в Мерзляковском переулке стоял уже совершенный переполох. Звонкий голос Натальи Кирилловны, делающей распоряжения прислуге, был слышен даже за дверью. Таня усмехнулась, подумав, что если Леночкина энергичная мама перед свадьбой дочкиной подруги развила изумительно бурную деятельность, то уж, выдавая замуж саму дочь, она, наверное, вообще перевернула дом вверх дном.

Дверь гостье отворил Леночкин младший брат Кирилл. Он был в белой рубашке с бабочкой и в бархатной черной жилетке. Мальчик, казалось, хотел броситься с криком к старой знакомой, которую они с братом любили все свои сознательные годы самозабвенно, до беспамятства, прижаться к ней, как они обычно поступали еще менее года назад, но вдруг, будто что-то вспомнив, он посерьезнел, отступил, как полагается, шаг налево, по-детски неловко шаркнул ножкой и приветствовал гостью кивком головы. Таня догадалась, что ей сейчас был продемонстрирован результат экзерциций Натальи Кирилловны.

– Позвольте поздравить вас с праздником, мадам, и засвидетельствовать вам мое совершенное почтение, – отчеканил Кирилл.