Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

— Если желаете, я могу подать еще галантину. И сию минуту принесу пирожное, — добавляет Роза, чтобы подсластить им горечь заточения.

Безмолвие нисходит на гувернантку и ученицу после ухода служанки. В соответствии с распорядком этого ноября утреннее солнце скрывается, в комнате темнеет, окна дребезжат под порывами ветра. Плеск дождя переходит в стук града.

Наконец Конфетка говорит:

— Эти гости могут только пожалеть, что не увидят вашу миленькую детскую — вернее, вашу классную комнату. У вас самая веселая комната в доме и очень интересные игрушки.

Снова тишина.

— Мама не видела меня с моего дня рождения, — говорит Софи, уставясь на фисташковое ядрышко на своей тарелке, и, гадая, может ли при этом странном новом пост-Беатрисином режиме остаться безнаказанным ее нежелание доесть кусочек галантина.

— А когда у вас был день рождения? — интересуется гувернантка.

— Я не знаю, мисс. Няня знает.

— Я узнаю у вашего отца.

Софи смотрит на Конфетку широко раскрытыми глазами. Ее поражает непринужденность и отношения близости, видимо, существующие у гувернантки с высокими и призрачными фигурами взрослого мира.

Конфетка берет в руки мангнэлловские «Вопросы…» и наугад раскрывает книгу: «…Обычно именуемый „Комплутезианским полиглотом“: от Комплутума, латинского названия Алкалы», — читает она про себя и немедленно решает вместо этого рассказать Софи какую-нибудь библейскую историю, разукрашенную ее видением персонажей и описанием нарядов, которые носили в Галилее. А затем, возможно, что-нибудь из Эзопа.

— Что же произошло в ваш день рождения? — ровным тоном спрашивает Конфетка, листая Библию то к началу, то к концу. — Вы плохо повели себя?

Софи обдумывает вопрос. Ее серьезное, немного одутловатое личико то светлеет, то темнеет в серебристо-сером свете заливаемого дождем окна.

— Я не помню, мисс, — отвечает она наконец.

Конфетка дружелюбно хмыкает. Она решает не рассказывать про Иова, подумывает об Эсфири, но видит, что там полно всего: и убийства, и очищение девственниц; в Неемии запутывается сама: его бесконечные перечисления еще скучнее, чем перечисления у Агнес Ануин. Конфетт оглядывается по сторонам в поисках вдохновения и видит раскрашенных деревянных животных, теснящихся в углу.

— История, — объявляет она, захлопывая книгу, — про Ноев ковчег.

Вечером, уложив Софи спать, Конфетка возвращается в свою комнату коротать долгую ночь. Уильям дома, она знает. Агнес уехала с визитами; идеальные условия нанести визит возлюбленной. Спрятанная здесь, в этой тоскливой каморке с уродливыми обоями, испакощенными гвоздями от отсутствующих картин, она развлекается на кровати, надушив груди под простеганной тканью халата цвета бургундского вина.

Через час ее начинает томить скука, и Конфетка достает из-под кровати дневники Агнес. Дождь колотит в стекла. Возможно, оно и к лучшему, что садовник так и не добрался до окна и не сбил засохшую краску. Похоже, вода, подгоняемая ветром, охотно ворвалась бы в комнату.

А в Эбботс-Ленгли, в перестроенном женском монастыре, до самой крыши набитом молоденькими девушками, вершится образование Агнес Ануин. Насколько может судить Конфетка (читая между строк отчета Агнес, торопливого, но нагоняющего сон), утомительная учеба занимает все меньше места в повестке дня. Ее заменяет повышенное внимание к манерам и светским талантам юных леди. О таких предметах, как география или английский, Агнес нечего сказать, зато она описывает свое ликование, когда ее похвалили за вышивание по канве, и свои страдания от прогулок по школьному саду в сопровождении учительницы немецкого или французского, которые требуют, чтобы она спрягала глаголы.

Идут годы, но Агнес не добивается особых успехов ни в одной из дисциплин, и ее тетрадки пестрят одними только «Н» («недурно»). Зато музыка и танцы даются ей почти без усилий и радуют. Одна из немногих живых зарисовок в повествовании — это рассказ о том, как она сидит за одним из пианино в музыкальной комнате, двумя октавами левее сидит лучшая подруга Летиция, и, повинуясь дирижерской палочке, они играют ту же мелодию, что и четыре другие девочки — за двумя другими пианино. Орфографические ошибки вызывают не более чем укоризну, арифметические ошибки ей и вовсе прощают за каллиграфически совершенное написание чисел.

Хотя Агнес не пропускает ни дня в своих записях, Конфетка не способна на подобное прилежание и часто перепрыгивает через страницу-другую. В чем награда за риск быть пойманной за руку — за испачканную руку — Уильямом, случись ему вдруг ворваться и застать ее за чтением украденных дневников его жены? И, господи, Боже мой, сколько можно глотать эту школьную пенку? Где во всем этом настоящая Агнес? Где женщина из плоти и крови, что живет на этой же лестничной площадке, странное, мятущееся создание, что приходится женой Уильяму и матерью Софи? Агнес из дневников — просто небылица из сказочки, придуманная, как Белоснежка.

Стук в дверь заставляет ее вздрогнуть; дневник шлепается на пол. Она лихорадочно сгребает и заталкивает дневник под кровать, быстро вытирает руки о ковер, трижды облизывает губы, чтобы придать им блеск…

— Да? — откликается она буквально через секунду.

Дверь распахивается и на пороге стоит Уильям: застегнутый на все пуговицы, безупречно выбритый и причесанный; в таком виде он мог бы ожидать делового партнера в своей конторе. Его лицо непроницаемо.

— Прошу вас, сэр, — приглашает она, прилагая все силы, чтобы в голосе звучали и серьезная почтительность, и обольстительное воркование.

Он входит в комнату и закрывает за собой дверь.

— Я был чудовищно занят, — произносит он. — До Рождества остается мало времени.

Ее туго натянутые нервы еле выдерживают абсурдность этой фразы; она готова разразиться хохотом…

— Я к вашим услугам, — она до боли сжимает кулак за спиной, острые ногти не дадут забыть: что бы ей ни привелось делать с Уильямом, обсуждать тонкие детали коммерческого планирования дела Рэкхэма или прижимать к груди, от взвизгов истерического смеха лучше не будет.

— Я думаю, у меня все под контролем, — говорит он. — Заказы на духи во флаконах еще хуже, чем я опасался, зато туалетные принадлежности идут прекрасно.

Конфетка с такой силой сжимает кулак, что слезы застилают ей глаза.

— А как твои дела? — спрашивает Уильям тоном одновременно беззаботным и мрачным. — Скажи правду: я не удивлюсь, если ты проклинаешь день, когда приехала.

— Отнюдь, — возражает она, моргая. — Софи — воспитанная малышка и старательная ученица.

Его лицо чуть мрачнеет — тема ему не по душе.

— У тебя усталый вид, это особенно заметно под глазами.

Она старается предъявить ему более свежее и жизнерадостное лицо, но в этом нет надобности: он не жаловался, только выражал озабоченность. И какое же это облегчение — он помнит, как должны выглядеть ее глаза!