Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

— Нанять тебе служанку для детской? — предлагает он.

Его голос — странная смесь, столь же тонкое сочетание элементов, как любые духи: звучит и разочарование, и робость, и некоторое раскаяние, и нежность — будто ему хотелось снова зажечь огонек в ее глазах, и, понятно, желание. Всего пять слов, — но фраза наполнена всеми нюансами.

— Нет, спасибо, — говорит Конфетка. — В этом нет нужды, в самом деле нет. Я плохо спала, это правда, но я уверена, что дело в новой кровати. Я так скучаю по нашей старой кровати на Прайэри-Клоуз, на ней замечательно спалось, да?

Он наклоняет голову — это не совсем кивок; это признание правоты. Конфетке больше ничего не нужно; она мгновенно делает шаг вперед — и обнимает его, смыкая ладони почти на копчике, вдвигает приподнятое колено между его ног.

— Я по тебе тоже соскучилась, — она прижимается щекой к его плечу. Запах мужского желания едва ощутим. Он вырывается из-под тугого, почти герметичного воротничка сорочки. Член твердеет от осторожного нажима ее колена.

— Я ничего не могу поделать с размерами этой комнаты, — хрипло говорит он.

— Конечно, нет, любовь моя, разве я жалуюсь, — воркует она в его ухо. — Я скоро привыкну к этой кровати. Нужно только ее… (Она перемещает одну руку в его пах).

Бог знает, что она хотела сказать.

Не размыкая объятий, Конфетка пятится к кровати, садится на край, высвобождает член своего возлюбленного из брюк и сразу берет его в рот. Несколько мгновений он стоит безмолвно как статуя, потом начинает постанывать и — слава Богу — гладить ее по волосам, неловко, но с несомненной нежностью. «Он все еще мой», — думает Конфетка.

Когда он начинает проталкиваться глубже, она откидывается на матрас, вздергивая халат выше грудей. Он проваливается в нее и, вопреки ее страхам, щелка приветствует его такой жаркой влажностью, какую ей даже получасовыми приготовлениями едва ли организовать.

— Да, моя любовь, в меня, в меня, — шепчет она, ощущая приближение его оргазма.

Она обвивает его руками и ногами, горяча его поцелуями в шею — и умело рассчитанными, и страстными; ей не понять, каких больше.

— Ты — мой мужчина, — убеждает его Конфетка, чувствуя, как между ягодиц течет мокрое, теплое.

Чуть позже она — за неимением другого источника воды — обтирает его умывальной салфеткой, которую намочила в стакане.

— А ты помнишь наш первый раз? — шаловливо мурлычет она. Ему хочется усмехнуться, но получается гримаса.

— Вот был позор, — вздыхает он, глядя в потолок.

— А я сразу поняла, что ты великолепный мужчина, — утешает она. Дождь наконец стихает, и тишина устанавливается в доме Рэкхэмов.

Уильям, обсушенный и в брюках, лежит в ее объятиях, хотя вдвоем они еле умещаются на кровати.

— Эта моя работа, — горестно рассуждает он. — Я имею в виду «Парфюмерное дело Рэкхэма»… Я трачу на нее часы, дни, целые недели жизни..

— Виноват твой отец, — отзывается Конфетка, повторяя его вечную жалобу таким тоном, будто это ее собственный страстный порыв. — Если бы он построил компанию на более разумной основе…

— Вот именно. Но получается, что я целую вечность должен исправлять его ошибки, и укреплять эту… Эту…

— Хлипкую постройку.

— Именно. И за счет отказа…

Он тянется погладить ее по лицу, и одна нога соскальзывает с узкого матраса…

— …От радостей жизни.

— Поэтому я здесь, — говорит она. — Чтобы напоминать тебе.

Она прикидывает, подходящий ли это момент, чтобы спросить, можно ли ей постучаться в его дверь, не дожидаясь, когда он постучится к ней, но тут снаружи доносится хруст гравия под колесами и копытами, возвещая возвращение Агнес.

— Она в последнее время лучше себя чувствует, да? — спрашивает Конфетка, когда Уильям поднимается на ноги.

— Бог ее знает. Может быть, и так.

Он приглаживает волосы, готовясь выйти.

— Когда у Софи день рождения? — Конфетке не хочется отпускать его, не выведав хоть что-то об этом странном семействе, куда она попала, об этой кроличьей норе из тайных комнат, обитатели которых так редко соглашаются признать существование друг друга.

Он морщит лоб.

— В августе…какого-то там августа.

— В таком случае, это еще ничего.

— В каком смысле?

— Софи мне сказала, что после дня рождения Агнес сторонится ее. Уильям очень странно смотрит на нее — с неудовольствием, стыдом и такой глубокой печалью, на которую она не считала его способным.

— Под днем рождения Софи имела в виду день, когда она родилась. Когда на свет появилась…

Он нетерпеливо распахивает дверь — на случай, если его жена, именно в этот вечер, а не в какой другой, быстрее обычного выберется из экипажа.

— В этом доме, — устало заканчивает он, — Агнес бездетна.

И с этими словами он выходит на лестничную площадку, резким жестом приказывая гувернантке остаться в комнате.

Конфетка долго лежала без сна в темноте. Через несколько часов, когда ей сделалось невмоготу, а дом Рэкхэмов погрузился в такую тишь, что она уверилась: каждый его обитатель закрылся в какой-то из комнат, она встала с постели и зажгла свечу. Она босиком; она кажется себе такой маленькой, когда на цыпочках пробирается сквозь мрак этого великолепного и загадочного дворца, однако ее тень, когда она проходит мимо запретных дверей, — тень эта огромна.

Бесшумно, как волчица или привидение из сказки, проскальзывает она в спальню Софи и подбирается к ее кровати. Дочь Уильяма спит глубоким сном; ее веки чуть трепещут от напряжения. Девочка дышит ртом, изредка шевеля губами, будто отвечая на нечто приснившееся или припомненное.

— Проснитесь, Софи, — шепчет Конфетка, — проснитесь.

Глаза Софи раскрываются, фарфорово-голубые радужки вращаются как в бреду, как у младенца, одурманенного «Настойкой Годфри», или «Детским покоем Стрита», или другим опийным снотворным.

Конфетка выдвигает ночной горшок из-под кровати.

— Встаньте на минуточку, — просит Конфетка, подсовывая руку под теплую, сухую спину девочки. — На одну минуточку.

Софи неловко повинуется, тараща непонимающие глаза в непроглядную темноту.

Конфетка берет гладкие детские ручонки в свои растресканные, шершавые ладони, и поднимает их.

— Доверьтесь мне, — шепчет она.

Безумие! Просто безумие!

Если спросить прислугу, то выяснится: половина проблем с этим домом происходит от отвратительной привычки Рэкхэмов бодрствовать, когда положено спать, и спать, когда следует быть на ногах.

Вот хоть сейчас. Клара со свечой в руке крадется по лестничной площадке, а время — половина первого. В эту пору многострадальные слуги имеют право голову приклонить на подушку в твердой уверенности, что теперь хозяева и хозяйки уже не потревожат их до утра. А тут что? Наклоняясь к замочной скважине и по очереди заглядывая в каждую спальню, Клара убеждается, что ни один из Рэкхэмов не спит.