Сказки, рассказанные на ночь - Вильгельм Гауф

Георг, подойдя к окну, увидел всадников, сопровождающих носилки. Впереди вооруженной группы ехал на коне пожилой господин. Георг присмотрелся.

— О, это они! — радостно воскликнул он. — Да-да, это отец, а в носилках, верно, она! — И ринулся к двери.

Секретарь с удивлением посмотрел на убегающего юношу.

— Кто это? Чей отец?

Но ответа не дождался. В окно он видел, как вновь прибывшие поднялись по мосту, и в тот же миг из ворот выскочил Георг. Двери носилок распахнулись. Оттуда вышла юная дама под вуалью. Она тут же откинула вуаль. Вот это новость! Оказывается, в замок прибыла его кузиночка Мария фон Лихтенштайн.

— Надо же! — удивился секретарь. — Он целует ее прямо на улице! — И покачал головой. — Какая неожиданность для старика! Есть чему изумиться. А вот и старуха вышла из носилок. Вот уж она вытаращит глаза! Вот уж разругается! Но нет, старик приветливо кивает юнкеру, спешивается и обнимает его. Что-то здесь не так!

Однако все было так, как и положено. Когда секретарь вышел из комнаты на галерею, чтобы собственными глазами убедиться в том, что он не обознался, на лестнице ему встретился его дядюшка — старый Лихтенштайн. По правую руку от него шел Георг фон Штурмфедер, по левую — кузиночка Мария. И как же она изменилась с тех пор, что он ее не видел!

В Ульме Мария казалась ему посланницей неведомых стран: таким возвышенным был взгляд ее прекрасных голубых глаз, таким благородным — высокий лоб над красивыми дугами темных бровей! Дитрих долго размышлял в ту пору над тем, в чем же секрет ее чар? У ульмских девушек были румяные щеки, живые глаза, лукавый смех, они обладали всем очарованием молодости и здоровья. А Мария среди ульмских красавиц казалась величественной и спокойной, как королева. Может, тому способствовала густая завеса ресниц, с неподражаемым очарованием прикрывающая ее глаза и скрывающая тайну тихих слез? А может, прелестный рот, тронутый сладкой печалью? Или нежная игра красок на ее лице, излучающая то величие, а то и чарующую загадку любовных страданий?

Веселость Берты, ее насмешливая любезность вытеснили из сердца секретаря серьезно-печальный образ Марии, но тут бедный Дитрих, увидев ее, почувствовал, что старая рана открылась и стала кровоточить. Однако какой неведомой силе приписать те изменения, которые произошли в знакомом лице? Неизменное достоинство по-прежнему сквозило в ее облике, но глаза светились незнакомой радостью, рот смеялся, а на щеках цвели яркие розы. Безмолвно смотрел Дитрих на появление гостей, и тут его заметил старый рыцарь.

— О, не ошибаюсь ли я, — воскликнул он, — ведь это же Дитрих Крафт, мой племянник! Что привело тебя в Штутгарт? Ты прибыл на свадьбу моей дочери с Георгом фон Штурмфедером? Но как же ты выглядишь? Такой бледный, несчастный, одежда разорвана в лоскуты!

Секретарь посмотрел на свое несчастное розовое пальто и покраснел.

— Видит бог, я не смею показываться на глаза честным людям. Эти проклятые вюртембержцы, эти виноделы и сапожники истерзали меня в клочья! В моем лице они оскорбили весь светлейший союз!

— Вы должны радоваться, кузен, — стал его успокаивать Георг, в то время как он провожал приехавших в свои покои, — что дело закончилось именно так, а не иначе. Вы только подумайте, отец, вчерашней ночью, когда мы стояли уже у городских ворот, Дитрих держал перед народом речь и настраивал людей против нас. Канцлер хотел его сегодня утром за это обезглавить. С большим трудом мне удалось вырвать беднягу из жестоких рук палача, а он, видите ли, жалуется на вюртембержцев из-за разорванного пальто!

— Прошу милостивейшего соизволения, — перед секретарем трижды склонилась госпожа Розель, — если вы не против, могу вам помочь: починить и заштопать ваше пальто. Мне это доставит удовольствие. Как говорится: что разрушит молодежь, старики восстановят.

Господину Дитриху была приятна эта нежданная помощь, он соблаговолил расположиться у окна подле госпожи Розель и протянул ей свою одежду. А та достала из огромной кожаной сумки разноцветную пряжу и принялась устранять беспорядок, учиненный вюртембержцами. При этом она с наслаждением болтала о домашнем хозяйстве и приготовлении разнообразных блюд, каких не было в поваренной книге госпожи Сабины.

Удалившись от этой пары, в противоположном углу комнаты в упоении любовного шепота расположились Георг с Марией. Прославленные авторы исторических хроник, оставившие нам бесценные свидетельства, не сообщают ничего о том, что было предметом обсуждения влюбленных. Поэтому мы можем только рассказать о покое, охватившем прелестную Марию, и о том, как она радостно вскидывала глаза, потом стыдливо их опускала, смеялась, краснела и отвечала на вопросы любимого нежными поцелуями.

Читатель, возможно, будет нам благодарен, если мы отвлечем его от сцены, не имеющей исторической ценности, по современным понятиям — недостойной внимания, и обратимся к старому рыцарю Лихтенштайну. Тот, вверив свою дочь попечению Георга, а племянника — госпожи Розалии, отправился в покои герцога. Черты его лица, на которых отложили отпечаток прожитые годы и приобретенная жизненная мудрость, в этот миг стали еще серьезнее и одновременно печальнее. Этот человек унаследовал от своих предков любовь к герцогскому роду Вюртембергов, все его симпатии были на стороне правителей, и даже несчастье и клевета, обрушившиеся на Ульриха, не отвратили от него сердца мудрого старца, а, наоборот, еще крепче к нему привязали. С радостью жениха, торопящегося на свадьбу, с мужеством юноши отправился он в утомительный путь из своего замка в Штутгарт, когда ему сообщили, что герцог захватил Леонберг и пошел в сторону столицы. Ни на минуту не сомневался старый рыцарь в победе герцога, потому и оказался здесь в первый же день его воцарения.

Но нерадостными были вести, которые шепотом передал старику Георг, когда они с Марией поднимались по лестнице.

— Герцог совсем не такой, каким должен быть. Бог знает что он собирается делать со своею страной! В пути произносил странные речи, теперь боюсь, что попал в плохие руки. Канцлер Амброзиус Воланд…

Одно это имя ввергло Лихтенштайна в глубокую озабоченность. Он хорошо знал этого Воланда, признавал, что тот был человеком опытным в государственных вопросах, готовым разделить все тяготы общественного управления, но при этом зачастую вел опасную, если не предательскую, игру.

— Если герцог оказывает ему доверие, следует его советам, то благослови его Боже! Для Амброзиуса страна все равно что кусок кожи, которую можно обрезать как бог на душу положит: большой кусок для герцога, а обрезки для себя, любимого. Но как бы сказала в таком случае госпожа Розель: «Раскроить-то каждый дурак сможет, а вот как сшить?»

Так сам с собою рассуждал старый рыцарь Лихтенштайн, идя по галерее. От негодования он то и дело хватался за свою длинную седую бороду. Глаза его сверкали.

Рыцаря тут же пропустили в покои герцога, который как раз был занят обсуждением дел с Амброзиусом. Последний держал в одной руке необыкновенное лебединое перо, а в другой — пергамент, весь исписанный черными, красными и синими чернилами вычурным почерком с причудливыми завитушками.