Сказки, рассказанные на ночь - Вильгельм Гауф

На лице герцога видны были следы внутренней борьбы, он то пристально смотрел на канцлера, то обращал свой взор на хлыст, который держал в руках. Каждый из них был так поглощен своими раздумьями, что ни один не заметил появления рыцаря в комнате. А тот молча стоял и с участием смотрел на благородное лицо герцога Вюртембергского. Выражение лица у того менялось. То он морщил лоб, хмурил брови, затем морщины на его лице разглаживались, строгий взгляд теплел, глаза добрели. Человечек в желтом плаще стоял перед ним, как змей-искуситель в раю: вечная, будто приклеенная, улыбка, выражение неподкупной честности, которое он придал своим зеленым глазкам, плавные, покачивающиеся движения — все это призывало отведать запретный плод.

— Не понимаю, — после некоторого молчания мягко произнес канцлер, — почему вы не можете этого сделать! Разве Цезарь колебался, перед тем как перейти Рубикон? Великому человеку необходимо совершать великие поступки. Современники и потомки оценят тот факт, что вы сбросили с себя эти оковы.

— Ты в этом уверен, Амброзиус Воланд? — мрачно проговорил герцог. — Ведь люди, я уверен, скажут: герцог Ульрих — тиран, он опрокинул старый порядок, который его предки почитали священным, не соблюдал установленные самим же правила, обращался со своим народом как чужак, преступил законы…

— Позвольте, позвольте, — прервал его канцлер, — вопрос только в том: кто здесь хозяин — герцог или страна? Если хозяин — народ, то все будет по-другому. Тогда действительно необходимы законы, пакты, договоры, условия и прочее, прочее. Рыцарство, прелаты — словом, все сами себе господа, а вы, ваша светлость, только прикрываете все это своим именем. Но ежели вы — подлинный властитель, то тогда вы именно тот, кто устанавливает законы. Так что берите в руки пергамент и, как настоящий хозяин страны, подписывайте его. Долой старые права и законы! Вы издаете новые. Возьмите же перо и, во имя Господа, подпишите!

Герцог все еще пребывал в нерешительности, его лицо пылало, но глаза по-прежнему не отрывались от пола. Наконец он решительно выпрямился.

— Я ведь Вюртемберг, олицетворение страны и закона, так что подписываю!

И он протянул руку, чтобы взять у канцлера лебединое перо, но кто-то мягко и одновременно настойчиво ее отклонил.

Герцог с удивлением обернулся и увидел спокойно-серьезное лицо рыцаря Лихтенштайна.

— О! Добро пожаловать, мой верный Лихтенштайн, я выслушаю вас, но прежде подпишу сей пергамент.

— Позвольте, ваша светлость, — проговорил старый рыцарь, — вы мне пообещали право голоса в вашем совете. Разрешите же узнать о ваших первых предписаниях, которые вы обращаете к стране.

— С вашего высочайшего соизволения, — поспешно вмешался Амброзиус Воланд, — дело не терпит отлагательств. На лугу уже собрались граждане Штутгарта. Необходимо им зачитать данное послание. Мы действительно торопимся.

— Ну же, Амброзиус, — остановил его герцог, — не такое оно уж спешное, это послание, чтобы не рассказать о нем моему старому другу. Видите ли, Лихтенштайн, мы решили, чтобы нам присягали на верность по новым законам и правилам. Старые порядки теперь ничто. Прах!

— Вы уже решили? Ради всего святого, а вы подумали, к чему это приведет? Разве вы несколько дней назад не поклялись соблюдать Тюбингенский договор?

— Тюбинген! — воскликнул герцог страшным голосом, глаза его запылали гневом. — Тюбинген! Не произноси при мне этого слова! На этот город возлагал я все мои надежды, там была моя страна, мои дети. А они меня предали и продали. Я просил, умолял быть со мною, вместе делить горе и радость. Но нет! Они не нуждались в Ульрихе, новое правительство было им милее. Бросили меня в горе, допустили, чтобы их герцог стал изгнанником, терпели то, что во всех краях Германии имя их герцога подвергалось насмешкам; но теперь я вновь — повелитель и господин, в моих руках пергамент с указами, и я не выпущу его из своих рук. Они забыли свою клятву во имя святого Хуберта, тогда и моя память будет столь же короткой. Тюбингенский договор! Пусть катится к черту все, что связано с этим именем!

— Однако подумайте, ваша светлость, — промолвил потрясенный взрывом отчаяния Лихтенштайн, — подумайте, какое впечатление подобный указ произведет на всю страну. Вам пока принадлежит только Штутгарт и его окрестности, а ведь в Урахе, Асперге, Тюбингене, Геппингене — повсюду по-прежнему сидят союзники. Перейдут ли на вашу сторону эти части страны, когда они услышат, каким новым порядкам им придется присягать?

— Я повторяю: была ли со мною моя страна, когда мне пришлось повернуться спиной к Вюртембергу? Я вынужден был бежать, а они покорились союзу!

— Простите меня, господин герцог, — продолжал взволнованно старик, — это не совсем так. Я помню тот день под Блаубойреном. Кто был около вас, когда ушли швейцарцы? Кто просил вас не покидать страну? Кто хотел пожертвовать своею жизнью? Восемь тысяч вюртембержцев шли на это. Неужели вы забыли тот день?

— Ай-ай-ай, уважаемый, — встрял канцлер, от которого не укрылось впечатление, которое произвели на герцога слова старого рыцаря. — Вы слишком дерзко разговариваете с государем. Помимо всего прочего, речь в данный момент идет не о «тогда», а о «сейчас». Страна освободилась от старой присяги, присягнула союзу. Его светлость можно рассматривать как нового правителя. Он силой отвоевал страну и может выставить союзу свои условия. Новый правитель — новые законы. Можно распоряжаться по собственному усмотрению. Могу я обмакнуть перо в чернила, господин герцог?

— Господин канцлер, — возразил твердым голосом Лихтенштайн, — я испытываю глубокое уважение к вашим знаниям и проницательности, но то, что вы сейчас предлагаете, в корне не верно. Вы даете плохой совет господину герцогу. Сейчас важно знать, кого любит народ. Союз восстановил против себя всю страну. Как раз и наступило время для вашего возвращения, все сердца принадлежат вам, ваша светлость, поэтому и не надо отпугивать их насильственными мерами, отрекаться от старых порядков и внедрять новые. О, подумайте, подумайте хорошо. Любовь народа — твердая поддержка!

Герцог стоял с опущенными руками, мрачно уставившись в пол, и молчал. Зато необыкновенно говорлив был канцлер в желтом плаще:

— Хи-хи-хи, откуда вы взяли эту поговорку, многоуважаемый? Любовь народа, говорите вы? Уже древние римляне знали, чего она стоит. Мыльные пузыри, мыльные пузыри! Я думал, вы умнее. Где страна, где государство? Вот перед вами персона, которая олицетворяет Вюртемберг. Герцог унаследовал эту страну, а сейчас еще и покорил. Народная любовь! Погода в апреле! Была бы эта любовь покрепче, они бы никогда не покорились союзу!

— Канцлер прав! — очнулся от своих раздумий Ульрих. — Ты можешь думать как хочешь, Лихтенштайн, но на этот раз он прав. Из-за моей снисходительности вынужден был я покинуть родину. Но сейчас я вновь здесь, и все должны почувствовать руку хозяина. Перо мне, канцлер! Я так хочу, и вы должны смириться!

— О господин! Не делайте этого сгоряча! Остыньте! Созовите советников, обговорите изменения, какие вам хочется внести, но не делайте этого в сию же секунду. Войска союзников еще на земле Вюртемберга, и это обстоятельство вам повредит. Повремените немного.