Лабиринт призраков - Карлос Руис Сафон

Только после смерти мамы я осознала, как она мне нужна и как мне ее не хватает. Наверное, по этой причине я начала ходить в университетскую библиотеку, куда мама перед смертью оформила мне читательский билет, ничего не сказав отцу, считавшему, что мне полагается читать только катехизис и жития святых. Мачеха ненавидела книги. Вид книг выводил ее из себя, и она прятала их на дне шкафов, чтобы они не портили интерьер дома.

Визиты в библиотеку изменили мою жизнь. К катехизису я не прикасалась даже случайно, а единственным примером житийной литературы, какой я прочитала с удовольствием, было жизнеописание святой Терезы с ее интригующими мистическими экстазами, которые лично я связывала с сокровенным эротическим опытом, о чем я не осмеливаюсь говорить откровенно даже на этих страницах. В библиотеке я читала все, что мне разрешали, и особенно то, что не рекомендовали. Донья Лорена, ученая библиотекарша, заступавшая на дежурство по вечерам, обычно подбирала для меня книги. Она называла их “литературой, которую обязана прочитать каждая девушка, хотя, по мнению большинства, не должна этого делать”. Донья Лорена утверждала, будто уровень варварства общества измеряется шириной пропасти, проложенной между женщинами и образованием. “Никто не может испугать невежественного человека сильнее, чем женщина, умеющая читать, писать, думать и вдобавок показывать коленки”. Во время войны донью Лорену бросили в женскую тюрьму, и, по слухам, она повесилась в своей камере.

Я хотела бы провести жизнь среди книг и тешила себя надеждой, что однажды мои собственные истории займут достойное место среди изданий, вызывавших у меня благоговение. Не постесняюсь признаться, что настало время (в полном соответствии с предсказаниями доньи Лорены), когда мне начали нравиться и мальчики тоже. Даже очень. Тут, пожалуй, можно рассказать и посмеяться над тем, как я с дрожью в коленях наблюдала за молодыми людьми, разгружавшими ящики на рынке Борн и бросавшими на меня голодные взгляды. Меня завораживали тела, покрытые потом, и мне представлялось, что их загорелая кожа должна была иметь вкус соли. “Все, что хочешь, красотка”, – пообещал мне один из них, после чего отец на неделю запер меня дома. И я целую неделю рисовала в воображении, что́ мог предложить мне тот грузчик, и чувствовала себя немного святой Терезой.

Откровенно говоря, ровесниками я мало интересовалась, к тому же они меня побаивались, поскольку я одерживала над ними верх во всем, кроме одного: не могла тягаться с ними в состязании, кто пописает дальше всех против ветра. Мне, как девочкам моего возраста, нравились юноши постарше, особенно те, кого матери заносят в категорию “он тебе не пара”. Я не умела наряжаться и добиваться желаемого, во всяком случае поначалу, но вскоре поняла, как им понравиться. По большей части мальчики являлись полной противоположностью тому, как их описывали в книгах: они отличались примитивным складом ума, и я научилась просчитывать их мгновенно. Полагаю, я никогда не была так называемой хорошей девочкой. Нет смысла лгать себе. Кто по доброй воле пожелает стать хорошей девочкой? Лично я не хотела. Я затаскивала юношей, которые мне нравились, в темный уголок в подъезде и заставляла себя поцеловать. Но так как мои избранники частенько умирали от страха или не знали, с чего начать, я целовала их первой. Приходской священник, прослышав о моих похождениях, вызвался немедленно провести обряд экзорцизма ввиду моей явной одержимости. У мачехи от пережитого позора случился нервный срыв, и она месяц приходила в себя. После той истории мачеха объявила, будто в лучшем случае мне светит карьера певички, а в худшем ждет прямая дорога “на панель”, как она выражалась. “А потом тебя уже никто не захочет взять в жены, маленькая шельма”. Отец, не знавший, что делать, попробовал устроить меня в церковную школу-интернат весьма суровых правил, но слава обо мне бежала далеко впереди меня. Как только стало понятно, что речь идет обо мне, меня отказались принимать из страха, что я дурно повлияю на других учениц. Я пишу о своих “подвигах” без смущения, поскольку думаю, что моим единственным прегрешением в отрочестве была бесконечная наивность. Если я и разбила кому-то сердце, то сделала это без злого умысла, и в то время искренне верила, что никто и никогда не разобьет мое.

Мачеха, преданная почитательница Богоматери Лурдской, не теряла надежды и неустанно молилась, чтобы я все-таки взялась за ум или же чтобы меня переехал трамвай. Приходской священник предложил путь к моему спасению, направив мои темные инстинкты в праведное русло, как учат католическая церковь и апостольский канон. Срочно был разработан план сочетать меня браком “в горе и в радости” с сыном кондитеров, державших пекарню в начале улицы Флассадерс. Звали его Висентет, и в глазах моих родителей он считался хорошей партией. С душой тонкой, как сахарная пудра, Висентет был мягким и нежным, вроде магдалинок, испеченных его матерью. Я бы съела его и не поперхнулась, и бедняга понимал это, но оба наших семейства рассматривали брачный союз как способ убить одним выстрелом двух зайцев: пристроить недоросля и наставить на путь истинный маленькую шельму Исабеллу.

Висентет, храни его бог кондитеров, обожал меня. Бедняжка, он считал, что я самая красивая и чистая девушка во вселенной, смотрел на меня щенячьими глазами, когда я проходила мимо. Висентет мечтал о свадебном банкете в «Семи дверях» и путешествии новобрачных вдоль портовой набережной на борту прогулочного катера. Разумеется, я издевалась над ним, как могла. К несчастью всех Висентетов, которых на свете немало, сердце девушки подобно петардам на жарком летнем солнце. Бедный Висентет, как он страдал из-за меня! Мне говорили, что позднее он женился на троюродной сестре из Риполя. Девушку прочили в послушницы, и она была готова обвенчаться даже с памятником неизвестному солдату, только бы спастись от монастыря. Вместе они продолжают производить на свет младенцев и магдалинки. Меня Бог избавил от этой подобной участи.

Я продолжала упорствовать в своих заблуждениях и в результате, как и следовало ожидать, сделала то, чего отец боялся даже больше, чем переезда к нам бабушки Везувии. Убежденный, что книги оказывали пагубное влияние на мою мятущуюся натуру, отец терзался страшными предчувствиями, что я могу влюбиться в наисквернейшее создание в мире, существо самое вероломное, жестокое и злонамеренное, когда-либо ступавшее по земле. Главной целью в жизни изверга (не считая удовлетворения непомерного тщеславия) было приносить несчастье бедняжкам, совершившим роковую ошибку, полюбив его. И звалось гнусное чудовище писателем. Причем, заметьте, речь не шла о поэте. Эту разновидность бумагомарак отец относил к категории относительно безобидных мечтателей, кого можно убедить найти достойную работу в зеленной лавке и баловаться стишками лишь воскресными вечерами, после мессы. Нет, он имел в виду самого презренного из пишущей братии: прозаика, автора романов.

Единственный писатель из плоти и крови, обитавший в пределах досягаемости, был человеком, мягко говоря, со странностями. Я провела расследование и выяснила, что жил он в особняке на улице Флассадерс, по соседству с кондитерской семейства Висентет. Дом пользовался дурной славой. Как судачили местные старухи, агенты по недвижимости и ночной сторож Сопонсио (большой сплетник, собиравший все слухи в квартале), над домом довлело проклятие, а хозяин был малость не в себе. Звали писателя Давид Мартин.