Лабиринт призраков - Карлос Руис Сафон

Я никогда не встречала его. Поговаривали, будто он покидал дом только по вечерам и посещал места и заведения, не подходящие для молодых девушек и респектабельных людей. Меня все это не беспокоило, и я придумала, как устроить так, чтобы наши судьбы столкнулись на полном ходу, как поезда без машиниста. Давид Мартин, единственный живой прозаик в радиусе пяти улиц от моего дома, пока пребывал в неведении, но скоро его жизнь должна была измениться. К лучшему, разумеется. Небеса или преисподняя собирались послать ему именно то, в чем он нуждался, чтобы исправить его непутевую жизнь: ученицу, прекрасную Исабеллу.

2

Повесть о том, как мне удалось стать ученицей Давида Мартина, весьма длинная и запутанная. Зная его, я не удивилась бы, если бы сам Давид в каком-нибудь романе собственноручно описал эту историю, где моя роль наверняка выведена без намека на героику и романтизм. Если говорить коротко, вопреки яростному сопротивлению Давида, я сумела проникнуть в дом, в его странную жизнь и сознание, само по себе являвшееся зачарованным замком. Возможно, так распорядилась судьба, или дело заключалась в том, что в сущности Давид Мартин был человеком с истерзанной душой и нуждался во мне намного больше, чем я в нем, сам того не понимая. “Заблудшие сердца, встретившиеся в полночь” – так я тогда написала в стихах, решив попрактиковаться в жанре мелодрамы. Новый наставник нашел их опасными для здоровья, объявив, что от подобного блюда может развиться диабет. Таков уж он был.

Мне не раз приходило в голову, что Давид Мартин стал моим первым настоящим другом после доньи Лорены. Он был почти вдвое старше, и порой мне казалось, будто до знакомства со мной Давид прожил сотню жизней. Но даже в те минуты, когда он избегал меня или мы ссорились из-за ерунды, я чувствовала в нем родственную душу, невольно подтверждая изречение “ад создал их, и заклятие соединило их”, как однажды в шутку выразился Давид. Подобно многим добросердечным людям, Давид предпочитал прятаться за броней цинизма и замкнутости, но, несмотря на колкости, которыми он меня осыпал (в чем я ему не уступала), и сколько бы он ни притворялся брутальным, в отношениях со мной всегда проявлял завидное терпение и великодушие.

Давид Мартин научил меня многому: правильно строить фразы, следить за языком, использовать все его инструменты, настраивая их, как оркестр, над чистым листом бумаги, анализировать текст и понимать, как он построен и почему… Давид научил меня заново читать и писать, только теперь осознанно, отдавая себе отчет, почему и для чего. И главное, научил как писать. Он не уставал повторять, что в литературе по-настоящему важным является лишь одно: форма изложения, а вовсе не содержание. Остальное, по его словам, было вопросом мастерства. Давид также старался объяснить, что профессии писателя необходимо учиться, но невозможно научить. “Тому, кто не понимает этой тонкости, следует посвятить себя другому занятию, благо в мире множество интересных дел”. Он считал, что у меня не больше перспектив сделаться настоящим писателем, чем у народа Испании стать рассудительным. Но Давид был прирожденным пессимистом, или, по его собственному определению, “информированным реалистом”, и потому я осталась верна себе и постоянно спорила с ним.

Благодаря Давиду я научилась принимать себя такой какая есть, самостоятельно думать и относиться к себе с благоволением. За то время, что я прожила в его заколдованном доме, нас связала дружба, крепкая дружба. Склонный к одиночеству, Давид Мартин неосознанно сжигал мосты, которые связывали его с большим миром. Наверное, он делал это намеренно, полагая, что добра с другого берега не дождешься. Давид был человеком с истомившейся душой, искалеченной в детстве, раны которой так и не зарубцевались. Сначала я притворялась, будто Давид мне не нравится, потом скрывала свое восхищение, а под конец мне приходилось прилагать немалые усилия, чтобы он не догадался, что я жалею его. Жалость приводила его в ярость. Чем упорнее Давид старался оттолкнуть меня – а он постоянно делал такие поползновения, – тем ближе он мне казался. И тогда я прекратила перечить ему, мне уже хотелось защищать его. Ирония наших отношений заключалась в том, что я вошла в жизнь Давида ученицей и неким обременением, а в сущности же получалось так, словно он ждал меня всегда. Затем, наверное, чтобы спасти от самого себя, вызволить из ловушки и уберечь от пожиравших его химер.

Настоящая любовь приходит к человеку исподволь, он далеко не сразу осознает, что́ произошло. Так и я полюбила надломленного и глубоко несчастного мужчину намного раньше, чем заподозрила, что он мне хотя бы нравится. Давид, всегда видевший меня насквозь, испугался. Именно ему пришло в голову устроить меня на работу в букинистический магазин “Семпере и сыновья”, знакомый ему с раннего детства. И он же по собственному почину принялся уговаривать Хуана (моего будущего мужа, в то время имевшего статус Семпере “сына”) поухаживать за мной. В те дни Хуан отличался робостью в той же мере, в какой Давид – дерзостью и нахальством. В некоторых вещах они были словно день и ночь, что не удивительно, поскольку в сердце Давида всегда царила ночь, простите за каламбур.

К тому времени я начала понимать, что писателя из меня не получится, впрочем, как и капитана подводного плавания, и сестрам Бронте придется подождать более подходящего кандидата в продолжатели их творчества. И еще осознала, что Давид Мартин болен. У него в душе разверзлась бездна, и после тягостного существования в непрерывной борьбе с тьмой за сохранение рассудка он проиграл бой. Когда я появилась в его жизни, Давид уже терял разум, ускользавший, точно песок сквозь пальцы, который он безнадежно пытался удержать. Если бы я послушалась здравого смысла, то обратилась бы в бегство, но к тому моменту я уже приучилась перечить сама себе и вошла во вкус.

Со временем о Давиде Мартине распространилось множество слухов, ему приписывали совершение ужаснейших преступлений. Мне кажется, что я знала его лучше всех, и потому убеждена, что если он и виноват, то лишь перед собой. Вот почему я помогла ему бежать из Барселоны, когда полиция обвинила Давида в убийстве своего покровителя Педро Видаля и его жены Кристины. Давид воображал, будто любит Кристину, поддавшись той безрассудной, роковой страсти, которой часто заболевают мужчины, будучи не в состоянии отличить женщину от идеального выдуманного образа. И я молилась, чтобы он не вернулся в город и обрел покой где-нибудь в далекой стране, и я смогла бы забыть его – или же убедить себя, что забыла. Но Бог внимает молитвам лишь тогда, когда человек просит о том, что ему совсем не нужно.

Следующие четыре года я старалась забыть о Давиде Мартине и верила, что у меня это почти получилось. После того как я рассталась с мечтой сочинять романы, моей реальностью стала жизнь среди слов и книг. Я работала в букинистическом магазине “Семпере и сыновья”, где Хуан после смерти отца получил статус “сеньора Семпере”. Мы обручились накануне войны, и наша помолвка сопровождалась скромными знаками внимания, мимолетными прикосновениями к щеке, прогулками по вечерам в воскресенье и поцелуями украдкой за палатками уличного фестиваля на Гарсиа, когда родные теряли бдительность. У меня не дрожали колени от избытка чувств, но в этом и не было нужды. Нельзя всю жизнь оставаться четырнадцатилетним.