Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

расстрелянья, человека, три раза в своей жизни приговорённого к смертной казни, бежавшего с каторги, — обедало обычное общество: художники, музыканты, непризнанные гениальные поэты.

Ругали знаменитых художников, «мэтров».

— Идиоты! Разжиревшие скоты! Не принимать произведенья, — oeuvre’a! oeuvre’a![135] — только потому, что у женщин тело нарисовано зелёное! Придирка! Зависть! Рутинёры! Подлецы!

Ругали «мэтров»-музыкантов.

— Идиоты! Болваны! Чиновники! Снимать копии с Вагнера — больше ни на что не способны! Не исполнять произведенья только потому, что оно сразу написано в разных тонах! Обскуранты! Балбесы! Ослы!

Ругали «мэтров»-литераторов.

— Формы им! Содержание! Шарлатаны! Зажиревшие буржуа! Боятся конкуренции! Скоты.

Кто-то попробовал было сказать:

— А в Мартинике-то, говорят, целый город провалился…

На него цыкнули со всех сторон:

— А провались хоть полмира! Ну, её к чёрту, эту политику!

Говорили только о художественных новостях:

— Икс хотел лепить группу женщин. Фурий! Но увлёкся первой же натурщицей!

— Живут теперь вместе!

— И она запрещает, чтоб перед ним кто-нибудь ещё раздевался!

— Вместо группы женщин вылепит только одну!

— Вместо фурий — фурия!

— Зато — настоящая!

— Погиб теперь для искусства! Будет лепить теперь всю жизнь одну и ту же бабу!

— Раздевать перед всем миром свою жену!

— Какое удовольствие для мира!

— Ты какой сыр жрать будешь? — спросил меня патрон, «полковник».

— Бри!

— Кто нынче жрёт бри! Дать ему Комб-Эмбер.

И это произношенье слова «комамбер» вызвало всеобщий хохот.

— Сюда Комб-Эмбер!.. Сюда… Сюда… И мне Комб-Эмбер!.. Да здравствует полковник Лисбонн!

— А разве Комб знает, где m-me Эмбер? — воскликнул я.

Это вызвало новый взрыв хохота.

— Дважды два четыре!

— Знаете новость; в Париже выстроена Эйфелева башня!

— Последнее известие; на свете был всемирный потоп.

Посыпалось на меня со всех сторон.

В этот вечер я ужинал в компании артистов.

— Вот, господа, один вопрос, который меня мучит весь день. Что вы думаете об этом, господа? Знает правительство, где m-me Эмбер?

— Tu es bête, mon vieux![136] — ответила мне одна лирическая артистка, взглянув на меня с удивленьем. — Comment non?[137]

Остальные не ответили даже этого.

Я возвращался домой пешком.

Жалкое и несчастное существо, бродившее по тротуару, обрадовалось, когда я протянул два франка.

— Как вы думаете, mademoiselle, знает правительство, где m-me Эмбер?

По её усталому больному лицу скользнула улыбка:

— Как вон тот полицейский, который стоит здесь, чтоб гнать таких женщин, как я, с тротуара, — знает, чем я занимаюсь. Pardon, я вас оставляю. Из 2 франков, которые вы мне дали, я должна пойти и дать ему один.

Я позвонил к себе в Grand-Hôtel.

— Не приезжала m-me Эмбер? Не остановилась у нас в отеле? — спросил я отворявшего дверь консьержа, опуская ему в руку франк.

За франк он сказал:

— Merci.

А на вопрос ответил улыбаясь:

— Об этот надо спросить у monsieur Комба.

Перед смертной казнью

Я передаю вам этот рассказ так, как сам его слышал от бывшего помощника смотрителя блаженной памяти Большой Рокетской тюрьмы.

Пьер Верно и Жак Майо сидели вместе и ожидали казни.

Когда их привели обоих в одну и ту же камеру, они с любопытством посмотрели друг на друга.

— Вы к чему?

— А вы?

— Я к гильотине.

— Я тоже.

Они кисло улыбнулись и пожали друг другу руку.

— Вы за что?

— А вы?

— Я за кокотку.

— А я за старика. Много взяли?

— Я? Ничего. Меня поймали на месте.

Жак Майо расхохотался.

— Ну, а я так попользовался! Старик попался жирный. Ужасная гадина при жизни, но хороший покойник.

— А вы его знали при жизни? — спросил Пьер Верно.

— Нет! — беззаботно ответил Жак Майо. — У меня никогда не было знакомства в таких кругах. Богатый рантье. Иногда лишь приходилось встречаться с людьми этого круга, но, вы понимаете, знакомство не продолжалось. Я давал им coup de père Françoise,[138] — и всё.

И Жак Майо прошёлся по камере, потирая руки.

— Вам холодно?

— Нет, я вспоминаю о некоторых, недурных делах. Это было тоже не из плохих. Старик был каналья препорядочная. Настоящий гад. Я слыхал о нём много от девиц. О нём много рассказывали. Он брал самых несчастных и последних тварей. Свинья! Что он только выделывал. Потом он платил им гроши и выгонял. Он был очень известен среди них. Старый судья на пенсии и вдовец. Раньше дававший деньги под проценты. Очень уважаемый человек среди своих. Он прожил всю жизнь с женою, в порядочном обществе, примерным семьянином, судьёй, буржуа, а теперь, на старости лет, вознаградил себя за всё. Жизнь, чёрт возьми, прошла скучно, и старик навёрстывал. Он жил один в небольшой квартирке и не имел даже прислуги, чтоб удобнее было устраивать оргии. Днём он принимал друзей и клиентов, а по вечерам выходил тихонько, бродил по улицам, набирал себе голодных тварей и вёл их к себе. Скотина!

— Как же вы его застукали?

— А очень просто. Как-то раз, на улице, я услыхал, одна девица говорит другой: «Как ни мерзко, а надо идти к старику. Заработков никаких. А ты?» — «Я тоже. Не умирать же с голоду!» — «Подберём ещё компанию и марш. Напишем записку, предупредим, и идём!» — «Да, но как же доставить записку? Старик не велит, чтобы мы ходили к нему днём!» Мне и пришла в голову мысль! «Mesdames, ничего не может быть проще. Напишите, а я отнесу. Вы мне заплатите два су, всё равно, хоть потом!» Они тут же карандашом нацарапали разных свинств, — я и пошёл. Как на счастье, старик был один. Сам отпер мне дверь и, кажется, испугался, увидев вдруг перед собой такого молодца. Ну, я, конечно, свалял дурака. «Две, мол, красивые дамы приказали вам передать это письмо. Пожалуйте! Просят ответ». Старик тут же принялся разбирать каракули. Ах, скотина! Как он улыбался, губы у него дрожали! Ни одна ещё свинья не умирала, думая о таких свинствах! Разве долго? Я взял его за горло. Кряк! Старик только задрыгал ножками. Я взял его за шиворот, стащил в чулан и принялся.

— Ну, ну?

— Чего «ну»! Всё было заперто. Железная касса, которой не сломать десяти человекам. Кинулся в ночной столик, ничего, кроме свинских фотографий. Сломал бюро, — какие-то бумаги и опять пачки свинских фотографий. Во всех ящиках! Пришлось приняться за самого. Выворотил все карманы. Ну, старик имел кое-что при себе. Триста франков бумажками да два золотых, отличные часы, цепочка. Таки кутнул потом несколько дней!

— И вас никто не заметил?

— Ни одна душа. Как пришёл, так и ушёл.

— Какой вы счастливый! Как же