Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова - Сергей Васильевич Максимов

правёж (на допрос) с истязанием, как говорит поговорка: «В семеры гости зовут, а все на правеж», который обрисован в такой же старой и полузабытой песне:

Середи торгу-базару середь площади,

У того было колодечка глубокова,

У того было ключа-та подземельнова,

У того было крылечка у перильчата:

Уж как бьют-то добра молодца на правеже,

Что нагова бьют, босова и без пояса.

Иная песня продолжает изображать и самый процесс допроса добра молодца на правеже:

Ты скажи – скажи, детина, правду-истину:

Еще с кем ты воровал, с кем разбой держал?

Если правду скажешь – я пожалую,

Если ложно скажешь – я скорo сказню,

Я пожалую тя, молодец, в чистом поле

Что двумя тебя столбами да дубовыми,

Уж как третьей перекладиной кленового,

А четвертой тебя петелкой шелковою.

Рассказывая про бывалое и виденное, песня, конечно, под ворами разумела не тех преступников, каких знаем мы и для которых в старину имелось особое название татей. За воров шли всякие недобрые люди: были ли то государевы изменники, литовские люди, пустошившие землю русскую в смутное время государственной порухи, или все замешанные и прикосновенные к ответу по выговоренному слову и делу. Ворами слыли все обманщики и так называемые нагольные плуты и сыщики, изменники отечеству и нарушители служебных обязанностей, взяточники. На этом последнем основании попали сюда, покрытые одной шапкой: Гришка Отрепьев, Ванька Каин, Мазепа, сибирский губернатор князь Гагарин, казненный Петром, расстриги из раскольников и оскорбители царского величества, как архиереи: Арсений Мацеевич, Феодосий Яновский и т. д.

Всех, обреченных на допрос по доносам, немедленно спешили заковывать в ручные и ножные кандалы и вели в съезжую избу. Во всякой из них имелся застенок – особенно отгороженный покой, объясняемый самим названием. В нем находились наготове все орудия, какими добивались сознания: свежие голики, из которых связывались розги. В особенном шкафе, в ящике, хранился ременный сыромятный кнут желобом на коротком кнутовище, чтобы удар руки был сильнее, и простые нагайки, какими погоняют лошадей, и кистень на звеньях с увесистым набалдашником или рогулькой на ремне, просто насаженный или прикованный иногда на коротком кистенище. Валялись в углу застенка и простые гибкие палки хворостин. Все эти три последние орудия носили общее имя шелепов. Для них в особой караулке, за висячим замком и под крепким надзором, жил тот мастер, который, остроумия ради, назывался в официальных бумагах заплечным, а в народе в старину слыл под именем ката, а теперь – палача. Жил он отщепенцем, презренным человеком, которого люди боялись, задабривали во время прохода его по базару, где награждал каждый своим товаром или копейками (давали кату плату), но в то же время глубоко презирали, как поганого: «Водиться с палачами – не торговать калачами». Одним прикосновением руки он делал всякую вещь негодной к употреблению. Покинувший позорное ремесло и вышедший в ссылку нигде и никогда не находил себе невесты и т. д. «Не дай Бог никому в палачах быть», – толковал народ, добавляя роковое утешение: «А без него нельзя».

Песни играть

Не везде песни поют, то есть не везде говорят так, как привыкли выражаться горожане и как пишут все грамотные люди, не подозревая в том некоторого плеоназма. Конечно, не из боязни ненужного повторения лишнего слова, в интересах эстетики и в смысле эпитета в громадном большинстве русских местностей стараются избегать такого выражения. Происходит это от простого и дешевого соображения: что же в деревнях и петь можно и что иное запоешь, как не песни во всех видах и под разными наименованиями? Ведь в деревенских избах твердо знают о том, что масло всегда бывает масляное.

Ходил я за этими песнями по Малоархангельскому уезду Орловской губернии и попал в Тульскую (Новосильского уезда), в деревню Скородное, которая так называется исстари, когда это дикое лесное место очищено было от пней и кореньев и проскорожено, то есть пройдено бороной и приготовлено под пашню и для жительства. Жителей этой очень большой деревни зовут казаками, хотя они и переродились в настоящих орловских степных пахарей, неловких, неповоротливых и небойких на словах и на работе. Должно быть, в те времена, когда искусственно заселялась эта новосильская и ливенская пограничная черта, здесь в самом деле поселенцы были казаки. Казацкого в них ничего не осталось. Попал я к этим казакам, потому что указали на знатока песен и мастера петь – крестьянина Семена. Ожидания на этот раз не оправдались: он был лишь охотник петь на трезвое, а под хмельком оказался даже совсем несостоятельным. В этом он и сам сознался:

– А у нас есть и такие, что хорошо песни кажут.

Сам он все пробовал, срывался, забывал слова, хлопал по бедрам и нетерпеливо крутил головой, причмокивая и приговаривая:

– Забыл я песню-то: вот мимо роту мычется, а никак ее не вспомню.

Снова расставлял он ноги, избоченивался, прихватывал правое ухо рукой, затягивал резким и крикливым фальцетом. Семен все-таки ни до чего не достигал, кроме невыносимо фальшивых тонов и путаных стихов. Я пробовал записывать – и у меня выходила галиматья.

– Песня-то отличная! – оправдывался Семен, – только я ее на голос-то никак не подниму. А есть у нас такие (повторял он), что важно песни кажут.

Когда в другой раз бродил я во Владимирской губернии, в Вязниковском уезде, по офенским деревням, для изучения быта и для составления искусственного словаря этих бродячих торгашей, пришлось мне недели две прожить в селе Хóлуе, где пишут иконы яичными красками. Меня начала там одолевать скука. Я повадился ходить на мельницу на реке Тезе, где молодой парень, мельник, проторговавшийся на мелком товаре, охотливо за штоф пива сказывал офенские слова новые и исправлял прежде пойманные и записанные. Раз он пожалел меня:

– Ты что в кабак не зайдешь? Скучно тебе! А там чудесно песни играют. Теперь офени, перед Нижегородской ярмаркой, домой поплелись: каких только песен они из разных-то местов не натаскают! Друг дружку перебивают, друг перед дружкой хвастаются. Расчет получили – им весело. Сходи в кабак!

На этот раз, помнится, впервые остановилось мое внимание на странном выражении играть песни, когда они в самом деле поются. Слышалось это выражение и прежде, но, по обычаю, бессознательно пропускалось мимо ушей, хотя в этой упорно-неизменной форме оно настойчиво повторялось всюду в иных местах. Песня поется всего чаще на голос. Подыгрывает балалайка, гармоника, скрипка и т. п. не