«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма - Винсент Ван Гог

мистраль ужасно раздражает. Но что за воздаяние, что за воздаяние, когда выдается безветренный день! Что за яркость красок, что за чистота воздуха, что за тихий трепет!

Завтра я начинаю делать рисунки, до тех пор пока не прибудут краски. Но я уже дошел до того, что решил больше не делать на холсте предварительных рисунков углем. Это ни к чему: чтобы научиться хорошо рисовать, нужно браться за рисунок сразу в цвете.

Ну а выставка в «Revue indépendante» – отлично, но раз и навсегда: мы слишком заядлые курильщики, чтобы вставлять сигару в рот не тем концом.

Мы обязаны стремиться к тому, чтобы продавать и таким образом иметь возможность делать снова, лучше, те же вещи, что уже проданы; это потому, что у нас скверное ремесло, – но не будем искать радости в городе, приносящей горе в дом[253].

Днем у меня была избранная публика – 4–5 сутенеров и дюжина мальчишек, которым больше всего понравилось, как выдавливают краску из тюбика. Что ж, тоже публика – тоже слава, или, скорее, я твердо решил начихать на честолюбие и славу, как эти мальчишки и этот сброд с берегов Роны и улицы Бу д’Арль.

Сегодня я заходил к Миллье, он придет завтра, так как продлил побывку на 4 дня. Мне хотелось бы, чтобы Бернара отправили служить в Африку, там у него выйдут прекрасные вещи, и я по-прежнему не знаю, что сказать ему. Он говорит, что обменял бы свой портрет на один из моих этюдов.

Но еще он говорит, что не осмеливается писать Гогена, о чем я просил его, так как чувствует сильную робость перед Гогеном. В сущности, Бернар такой темпераментный! Порой он бывает безумным и злобным, но, конечно, не мне его упрекать, поскольку мне слишком хорошо знаком этот невроз, и я знаю, что и он не упрекнул бы меня. Если бы он навестил Миллье в Африке, тот, конечно, сдружился бы с ним. Потому что Миллье – очень верный друг и с такой легкостью заводит романы, что почти презирает любовь.

Что поделывает Сёра? Я не осмелился бы показать ему этюды, посланные тебе, но хотел бы, чтобы он увидел подсолнухи, и кабаки, и сады, – я часто размышляю над его системой и совсем не стану следовать ей, но это самобытный колорист, что относится и к Синьяку, но в другой степени; пуантильёры нашли нечто новое, и я все-таки очень люблю их. Но я, скажу откровенно, скорее возвращаюсь к тому, что искал до приезда в Париж, и не знаю, говорил ли кто-нибудь до меня о суггестивном цвете. Однако Делакруа и Монтичелли, ничего не говоря, сделали это.

Но я опять тот, что был в Нюэнене, когда напрасно пытался учиться музыке, – уже тогда настолько явственно я ощущал связь между цветом и музыкой Вагнера. Сейчас, по правде говоря, я вижу в импрессионизме воскрешение Эжена Делакруа, но толкования различны и малосовместимы между собой, импрессионизм не выработает доктрины. Вот почему я остаюсь среди импрессионистов: это ни о чем не говорит и ни к чему не обязывает. Будучи всего лишь их приятелем, я могу не формулировать свою позицию.

Бог мой, в жизни приходится валять дурака; я требую для себя времени, чтобы учиться, и разве ты требуешь другого? Но я знаю, что ты, как и я, должно быть, жаждешь достичь необходимого спокойствия и тишины, чтобы учиться непредубежденно.

Я очень боюсь, что отнимаю его у тебя своими просьбами о деньгах.

Но я веду много расчетов и не далее как сегодня выяснил, что на десять метров холста верно подсчитал все краски, кроме одной, главнейшей – желтой. Если все мои краски закончатся одновременно, разве не станет это доказательством того, что я бессознательно, как лунатик, чувствую относительные пропорции? Это как с рисунком: я почти ничего не измеряю и здесь решительно расхожусь с Кормоном, говорящим, что если бы он не измерял, то рисовал бы как свинья.

Думаю, ты все же сделал хорошо, купив столько подрамников, они нужны в некотором количестве, чтобы как следует просушивать, а значит, и сохранять холсты: у меня самого их здесь целый ворох. Смело снимай их с подрамников, чтобы все это не занимало слишком много места.

Здесь я плачу за подрамники 30, 25, 20-го размера по 1,50 франка, а за подрамники 15, 12, 10-го размера по 1 франку. Это если я обращаюсь к плотнику.

Плотницкая работа стоит здесь очень дорого. Танги мог бы поставлять их по той же цене. Я ищу раму для квадратного холста 30-го размера, из легкого ореха, за 5 франков и думаю, что найду. Рама из тяжелого дуба для холста 10-го размера, портретного, также обходится мне в 5 франков.

Еще мне пришлось заказать 5 подрамников 30-го размера для нового холста, которые уже готовы, и надо их забрать. Отсюда ты видишь, что сейчас, когда я много работаю, мне нужны кое-какие деньги.

Утешением послужит то, что речь всегда идет о сырье, поэтому давай не рассуждать, будем стараться лишь производить больше. Тогда мы не прогадаем.

Надеюсь, все будет именно так, и если мне придется истощить до конца свой запас красок, свой запас холстов и свой кошелек, знай, что мы погибнем не из-за этого.

Даже если тебе придется взять свой бумажник и опустошить его, это плохо – но тогда скажи мне спокойно: «Больше ничего нет, потом будет еще», и мне придется обойтись тем, что есть.

Но ты ведь непременно скажешь: а что в промежутке? А в промежутке я займусь рисунком: удобнее заниматься только рисунком, чем только живописью.

Крепко жму руку. Что за дни стоят! Нет, ничего не происходит, но я остро чувствую, что мы с тобой не в упадке, что с нами еще не кончено и не будет кончено в ближайшее время.

Как ты знаешь, я не возражаю критикам, а они скажут, что мои картины не закончены. Жму руку и до скорого.

Всегда твой Винсент

Я тоже прочел «Сезарину» Ришпена, и мне нравится то, что говорит будто бы помешанная женщина: вся жизнь – это правильно решенные уравнения.

686. Br. 1990: 690, CL: 542. Тео Ван Гогу. Арль, воскресенье, 23 сентября, или понедельник, 24 сентября 1888

Дорогой Тео,

отличной погоды, стоявшей последние дни, больше нет, вместо нее – грязь и дожди. Но она, конечно, вернется ближе к зиме.

Только надо будет воспользоваться этим, ибо «быстротечны прекрасные дни», особенно для живописи. Надеюсь, этой зимой я буду много рисовать. Если бы я мог рисовать фигуры по памяти, у меня всегда было бы чем заняться, но возьмем фигуры самых умелых из всех художников, использующих наброски с натуры, – Хокусая, Домье: по мне, эта фигура совсем не равнозначна фигуре, выполненной с модели этими же мастерами или другими портретистами.

Наконец, если нам всегда роковым образом не хватает моделей, особенно понимающих моделей, не следует от этого впадать в отчаяние или бросать борьбу.

В мастерской я повесил всех японцев, Домье, Делакруа и Жерико. Если ты найдешь «Пьету» Делакруа или Жерико, возьми столько, сколько сможешь.

Мне очень хотелось бы повесить в мастерской также «Полевые работы» Милле и офорт Лера с его «Сеятеля», который Дюран-Рюэль продает по 1,25 франка. Наконец, небольшой офорт Жакмара с «Читателя» Мейсонье. Мейсонье, которого я всегда находил восхитительным. Ничего не могу поделать – люблю работы Мейсонье.

Читаю статью о Толстом в «Revue des Deux Mondes»: похоже, Толстой чрезвычайно интересуется верой своего народа – как Джордж Элиот в Англии.

Говорят, у Толстого есть книга о религии, – кажется, она называется «Моя вера»; думаю, она очень хороша. Судя по статье, он ищет того, что навечно останется истинным в религии Христа, того, что есть общего для всех религий; похоже, он не признает воскресения тела и даже души, говоря, наподобие нигилистов, что после смерти ничего нет, – но если человек мертв, по-настоящему мертв, то человечество всегда будет живо.

В общем, не прочитав самой книги, я не могу в точности сказать, как он представляет себе это, но полагаю, что его вера не должна быть жестокой и увеличивать наши страдания; напротив, она должна нести большое утешение, внушать спокойствие, энергию, мужество жить дальше и многое другое.

Из репродукций Бинга я нахожу восхитительными рисунок травинки, гвоздики и работы Хокусая.

Что бы там ни говорили, самые рядовые гравюры, выполненные плоскими цветами, для меня восхитительны по тем же причинам, что Рубенс и Веронезе. Я прекрасно знаю,