«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма - Винсент Ван Гог

желтая. Я пришлю тебе рисунок получше, чем этот набросок, сделанный по памяти; дом слева – розовый, с зелеными ставнями; в тени дерева – ресторан, где я обедаю каждый день. Мой друг-почтальон живет в конце улицы, слева, между двумя железнодорожными мостами.

Ночного кафе, того, что я писал, на картине нет, оно слева от ресторана.

Миллье находит это ужасным, но тебе ведь ясно, что, когда он говорит: мол, не понимаю, что веселого можно найти в самой обычной лавке бакалейщика и в этих строгих, квадратных домах, лишенных всякой прелести, – я вспоминаю, что у Золя есть некий бульвар в начале «Бойни», а у Флобера кусочек набережной Ла-Виллет жарким летом в «Бюваре и Пекюше», которые совсем неплохи. Мне приятно работать над тем, что непросто. При этом я испытываю страшную потребность, как бы это сказать, в религии и выхожу ночью, чтобы писать звезды, и все время мечтаю о картине с живописной группой друзей.

Сейчас у меня есть письмо Гогена, который, похоже, сильно опечален и говорит, что непременно приедет, продав картины, но не утверждает, что, если ему оплатят поездку, он немедленно развяжется с тамошними делами. Он говорит, что его хозяева ведут и вели себя безупречно по отношению к нему и что бросить их вот так было бы дурным поступком. Но не поверить, что он приедет, как только сможет, означало бы повернуть кинжал, уже воткнутый в его сердце. Впрочем, он был бы доволен, если бы ты сумел задешево продать его картины. Я пошлю тебе его письмо вместе с ответом.

Несомненно, его приезд на 100 процентов увеличит важность этой затеи – заниматься живописью на юге. Оказавшись здесь, он, по-моему, уедет не скоро: думаю, он пустит корни.

Я все время говорю себе: то, что ты делаешь частным образом[256], при его участии станет намного серьезнее, чем при моей работе в одиночестве, – расходы не вырастут, а ты получишь больше удовлетворения.

Позже, если ты вдруг сам займешься картинами импрессионистов, можно будет попросту продолжать и расширять то, что уже существует. Наконец, Гоген говорит, что Лаваль нашел человека, который станет давать ему 150 франков в месяц целый год, не меньше, и что Лаваль также может приехать в феврале. Я написал Бернару, что, по-моему, на юге он не сумеет прожить меньше чем на 3,50 или 4 франка в день, и это лишь жилье и питание. Он ответил, что, как видится ему, 200 франков в месяц хватит на жилье и питание для всех троих, и это, между прочим, возможно, если жить и питаться в мастерской.

Этот бенедиктинский священник – должно быть, любопытная персона. Какой будет, по его мнению, религия в будущем? Вероятно, он ответит: такой же, как в прошлом. Виктор Гюго[257] говорит: «Бог – это маяк, который то вспыхнет, то погаснет, и сейчас мы живем в то время, когда он погас», и сейчас мы, разумеется, идем сквозь тьму.

Я хотел бы только, чтобы для нас нашлось что-нибудь успокаивающее, способное утешить, так чтобы мы перестали чувствовать себя виновными или несчастными и смогли бы идти вперед, не теряясь в одиночестве или в пустоте, не испытывая страха при каждом шаге, не прикидывая лихорадочно, сколько зла мы можем невольно причинить другим.

Чудак Джотто – в его биографии сказано, что он вечно страдал и вечно был полон рвения и идей. Я хотел бы обрести эту уверенность, которая делает человека счастливым, радостным и бодрым во всех обстоятельствах. Этого скорее можно достичь в деревне или небольшом городке, чем в парижском пекле.

Не буду удивлен, если тебе понравятся звездная ночь и вспаханные поля, – они спокойнее других картин. Если бы работа всегда шла так, как сейчас, я меньше тревожился бы о деньгах: людям легче было бы воспринять это, будь техника более гармоничной. Но этот проклятый мистраль сильно мешает наносить мазки, которые хорошо сочетаются и сплетаются друг с другом, порождая то же чувство, что и эмоционально сыгранная музыка.

При этой спокойной погоде я делаю что хочу и трачу меньше сил на бесплодную борьбу.

Пришла посылка от Танги; очень тебе благодарен, так как надеюсь теперь кое-что сделать осенью для будущей выставки. Самое спешное сейчас – это 5 или даже 10 метров холста. Я напишу тебе еще раз и пошлю письмо Гогена вместе с ответом. То, что ты говоришь о Морене, очень любопытно: его рисунки по 40 франков – это, конечно, недорого. Я все больше и больше убеждаюсь, что мы должны думать так: вести настоящую, справедливую торговлю картинами – значит сообразовываться со своим вкусом, со своим образованием, глядя на мастеров, своей верой, в конце концов. Написать хорошую картину, я уверен, не легче, чем найти алмаз или жемчужину: это требует усилий, и ты рискуешь жизнью, будь ты торговец или художник. А когда есть хорошие камни, нужно перестать сомневаться в себе и смело удерживать цены на должном уровне.

Пока, однако, выжидаем… Тем не менее эта мысль побуждает меня работать, тогда как обычно я страдаю от необходимости тратить деньги. Но посреди страданий мне пришла эта мысль о жемчужине, и не удивлюсь, если она доставит облегчение и тебе в часы уныния. Хороших картин так же мало, как алмазов.

А в торговле хорошими камнями нет ничего бесчестного. Можно верить в себя, если то, что ты продаешь, – хорошая вещь. Люди любят стекляшки и вольны любить их сколько угодно, и раз они интересуются стекляшками, что ж, нужно запастись ими.

Но этого недостаточно, чтобы чувствовать себя самим собой. С хорошими картинами, однако, можно чувствовать себя самим собой и проявлять твердость: это большая ошибка – считать, что таких картин сколько угодно. Возможно, я выражаюсь неуклюже, но я много размышлял в эти дни и успокоился насчет дела с Гогеном.

Все картины Гогена – это хорошие камни, будем же смело продавать Гогена.

Миллье посылает тебе горячий привет; у меня теперь есть его портрет в красном кепи на изумрудном фоне, на заднем плане – эмблема его полка, полумесяц и пятиконечная звезда.

Жму руку, до скорого и большое спасибо; надеюсь, твои боли скоро закончатся. Был ли ты у врача еще раз? Береги себя, ведь физическая боль так досаждает.

Всегда твой Винсент

695. Br. 1990: 699, CL: 553a. Полю Гогену. Арль, среда, 3 октября 1888

Дорогой Гоген,

этим утром я получил Ваше превосходное письмо, которое немедленно отправил брату; Ваше понимание импрессионизма в целом, символом которого является Ваш портрет, просто поразительно. Мне так не терпится увидеть его – хотя я заранее уверен, что сочту эту работу слишком значительной, чтобы получить ее по обмену.

Но если Вы пожелаете оставить ее для нас, мой брат купит ее, о чем я сразу же его попросил, при первом же случае, если хотите; будем надеяться, что он представится скоро.

Ибо мы вновь постараемся приблизить возможность Вашего приезда.

Должен сказать Вам, что даже во время работы я не перестаю думать об этой затее – создать мастерскую, где мы с Вами были бы постоянными обитателями, но охотно давали бы кров и убежище всем приятелям, когда те окажутся загнаны в угол в неравной борьбе. После Вашего отъезда из Парижа мы с братом еще некоторое время оставались там вместе, и эта пора всегда будет для меня незабываемой. К беседам присоединились новые участники – Гийомен, Писсарро, отец и сын, Сёра, с которым я не был знаком (я зашел в его мастерскую буквально за несколько часов до своего отъезда). Эти беседы часто касались того, что мы с братом принимали близко к сердцу, – мер для обеспечения материальной независимости художников и снабжения их средствами для работы (краски, холсты), а также для сохранения за ними доли в цене, по которой ныне продаются их картины, давно переставшие быть собственностью художников.

Когда Вы приедете, мы вернемся ко всем этим беседам.

Как бы то ни было, покидая Париж – крайне, крайне расстроенным, весьма нездоровым и почти алкоголиком, так как хватил через край, когда силы уже покидали меня, – я замкнулся в себе и еще не смел ни на что надеяться.

Сейчас, как я вижу, на горизонте смутно вырисовывается надежда, та мерцающая надежда, что порой