Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Чего-либо большего себе в заслугу не приходит в голову приписывать. Называю эту заслугу отрицательною; но все же с благодарностью к Богу могу признать труд минувшего не пропавшим и с упованием на Бога могу мечтать о толке и об известной пользе труда будущего. Труд застрельщика – тот же доблестный труд, и если он смел и бесстрашен, он уже этим полезен.

Все эти дни, беседуя то с одним, то с другим о вопросах злобы дня, вынес впечатления, которыми позволяю себе с Вами поделиться.

На днях вечером сидели мы с [П. А.] Грессером, и по поводу хода внутренней политики еще раз наткнулись на вопрос: кто может заменить [Д. А.] Толстого на случай его ухода? Вопрос этот вызван был рассказом Грессера о том, как он беседовал в этот день с [В. К.] Плеве, и тот, дойдя до минуты откровенности, стал говорить ему о пугающем его страшном застое и омертвении в Министерстве внутренних дел, где есть исполнители, но нет того, кто должен указывать: что исполнять?

Вот и явился вопрос: ну, а если гр. Толстой уйдет, и тень даже министра исчезнет, что тогда будет?

Грессер сказал мне: я боюсь гуляющего слуха по городу, что Победоносцев спит и видит на месте Толстого [Н. А.] Манасеина. Оба вместе мы сказали: не дай этого Бог! И если я это сказал, то потому, что твердо убежден в том, что Манасеин при всем своем уме ничего не знает о тех разнообразных сферах жизни, государственной и общественной, которые обставляют со всех сторон область министра внутренних дел, и еще меньше знает инстинкты и нужды России, не говоря уже о том, что он еще вчера был заклятым врагом дворянства и всего консервативного строя нашей старой жизни.

Манасеин прежде всего не живой человек, а кабинетный умный человек. Он совсем вне живой правды. А живая правда теперь та, что если не восстановятся в внутренней жизни России – устои власти, образы власти, видимые и осязательные, если не вернется строгость в проявлении власти и в исполнении власти, тогда последние надежды на восстановление порядка пропадут, и дурные стихии в народе возьмут верх окончательный.

Перебрав в разговоре того или другого из кандидатов, мы все-таки пришли к одному и тому же лицу, то есть к И. Н. Дурново, у которого опыт есть, большой такт и знание России живое, а не теоретическое.

Но И[ван] Ник[олаеви]ч, увы, полумертвый: он года не вынесет. Ему нужно подготовлять себе преемника. А преемник его кто будет? Я назвал сибирского [А. П.] Игнатьева. Грессер крикнул: он лжет хуже брата! [И. В.] Гурко? Боже избави, он во-первых не умен, а во-вторых он окружен и заеден будет красными. [М. Н.] Островский? Это образ и символ петербургского чиновника. Так и не нашли неизвестное… И оба подумали и сказали: вот мы в простой беседе гадаем и разговариваем на счет такого вопроса, а каково Государю?

Уходя, я испытывал уныние от разговора, но затем пришла в голову мысль, на которой я безусловно успокоился, ибо она исходит все из того же чистого источника, где ничто не мутно, из веры в Бога и из твердого как камень убеждения, что в данную минуту, когда Вам понадобится человек на такой трудной должности, как министра внутренних дел, Бог Вам его укажет и пошлет!

А наши людские гаданья – что они могут сделать? Вносить только смущение.

Пока, как говорил мне Плеве, граф Толстой будто бы до того оправился, что требует себе бóльшую порцию дел и катается каждый день на тройках.

В начале октября его ждут сюда. А по возвращении, как говорят в министерстве, сразу поставится вопрос ребром: быть или не быть, так как загорается вопрос о провинциальной реформе[739]. Я разговаривал долго об этом проекте с Плеве. По его мнению, самая существенная оппозиция проекту есть записка Манасеина, как известно, составленная по вдохновению Победоносцева. В этой записке есть две отдельные части; одна чисто теоретическая, которая не заслуживает серьезного внимания и есть скорее уступка или поблажка нашим бумажным либералам Государственного совета: такова, например, мысль, проводимая Манасеиным, о том, что проект гр. Толстого будто бы недостаточно приноровлен к общему строю губернских и уездных учреждений и т. д. Здесь оппозиция слаба, потому что дело идет не о реформе всего строя губернской жизни, а исключительно об установлении какой-либо действительной власти для будничной сельской жизни, которая страдает от отсутствия этой власти.

Другая часть протеста Манасеина заслуживает настолько внимания, что даже и он, Плеве, сказал графу Толстому, что он скорее на стороне Манасеина, чем на стороне министра внутренних дел. В этой второй части речь идет о судебных обязанностях новых земских участковых начальников; по мнению Манасеина, на них возложено столько судебных дел, что они не будут в состоянии с ними справиться. Плеве находит, что тут графу Толстому следовало бы не упрямиться и уступить, исходя из мысли, что чем меньше будет у новых начальников судебных дел, тем более у них будет досуга для справления своих чисто полицейско-судебных обязанностей посредника между крестьянами и между помещиками.

В этом смысле и я полагаю писать. Плеве мне говорил о компромиссе, который предлагает Манасеин гр. Толстому: пусть он откажется от своего проекта, а он, Манасеин, немедленно внесет проект о назначении мировых судей от правительства. Но надо надеяться, что компромисс этот не состоится, и проект гр. Толстого в его главном пройдет, невзирая на сильную оппозицию. У Манасеина к тому же проглядывает и его затаенная ненависть к дворянству; так, в одном месте своей записки он высказывает опасение, как бы учреждение новых участковых начальников, набираемых по проекту из рекомендованных губернатору предводителями дворянства дворян, не показалось крестьянам чем-то в роде восстановления крепостного права. Эта натяжка, лишенная серьезного смысла, свидетельствовать может только о тенденциозном либерализме Манасеина в данном случае.

Третьего дня виделся с [П. И.] Чайковским, приехавшим с Кавказа, который он изъездил вдоль и поперек. Неутешительны его рассказы о [А. М.] Дондукове[-Корсакове]. Он говорит, что ненависть к нему во всех слоях общества и во всех народностях растет не по дням, а по часам, и причина тому та бесцеремонность, с которою Дондуков обращается с преданиями, традициями и чувствительными струнами людей. Он не администрирует, а так сказать бесчинствует, предаваясь самому неограниченному и бестактному произволу. По словам Чайковского, там во многих местах скоро ждут резни и анархии.

Видел [Т. И.] Филиппова, который мне показывал скорбное послание к нему бедного Патриарха Иерусалимского[740] по поводу гонений на него по инициативе Палестинского общества[741].