Львиное Сердце. Дорога на Утремер - Шэрон Кей Пенман

По стенам бегали караульные, лаяли собаки, мелькали факелы. Внимание Изабеллы привлёк первый из всадников. Он восседал на роскошном сером скакуне, а плащ его, хоть и забрызганный грязью, был из прекрасной шерсти, окрашенной в тёмно-синий цвет. Седло незнакомца было отделано пластинами из слоновой кости, переднюю и заднюю луку украшали драгоценные камни, а шпоры даже в наползающих сумерках сияли серебром. Всадник откинул капюшон, открыв красивую голову в ореоле медных волос, проницательные серые глаза и самую широкую и задорную из улыбок, какую доводилось видеть Изабелле. Когда он спешился, оказавшись в круге света пылающих факелов, молодая женщина сжала ладонь супруга.

Ты был прав, Уилл, — сказала она. — Только слепой не увидит, что смотрит на короля.

Опочивальня Алиеноры представляла собой оживлённую сцену. Играл арфист, женщины оживлённо переговаривались и шили, потому как даже представительниц знати не миновала общая женская доля — орудовать иглой. Дениза де Деоль и Изабелла Маршал обменивались сплетнями за вышивкой, фрейлина Алиеноры трудилась над алтарным покрывалом, предназначенным в дар замковому капеллану. Но не все дамы были заняты рукоделием. Графиня Омальская играла в кости с внучкой Алиеноры Рихенцей, сама королева лениво пролистывала разложенную на коленях книгу. На неё шитьё всегда наводило скуку. Сосредоточиться не получалось и в итоге Алиенора отложила книгу и встала. Все взоры тут же обратились на неё. Стоило ей потянуться за плащом, прочие дамы тоже повскакали с мест.

Она знаком велела им снова сесть. У неё не было настроения для компании, но она знала, что прогулку королевы в одиночестве сочтут делом в высшей степени неподобающим. Алиенора никогда не обращала внимания на то, что о ней подумают. Однако долгие годы заточения многому научили её, в том числе тому, что мудрая женщина сама выбирает время битвы, поэтому в последний момент она разрешила внучке сопровождать её.

Королева очень любила Рихенцу, которая оставалась при ней вместе с младшим братом с тех пор, как срок изгнания отца закончился и родители вернулись в Германию. Теперь девушке исполнилось уже восемнадцать. Недавно она стала женой и уже выказывала стремление к независимости, что нравилось Алиеноре, давно усвоившей урок — женщина без внутреннего стержня не преуспеет в их мире. Имя «Рихенца» звучало слишком экзотически для английского или французского уха, поэтому её перекрестили в Матильду. Но стоило родителям уехать, девочка вспомнила про своё немецкое имя, рассматривая его как связующее звено с прежней своей жизнью. Для большинства окружающих она стала леди Матильдой, будущей графиней Першской, но для снисходительных близких снова превратилась в Рихенцу. Даже будущий супруг выразил готовность смириться с чужестранным именем, ведь хотя Рихенца мастью пошла не в мать, унаследовав от отца тёмные глаза и волосы, зато была в полной мере благословлена красотой Тильды.

Пересекая двор, Алиенора поглядывала время от времени на внучку, радуясь её присутствию рядом. Не будучи слишком уж похожа на мать внешне, девочка оставалась плотью от плоти своей родительницы, навевая сходство наклоном головы или озорными ямочками на щеках. Присущ ей был и такт Тильды — она выждала, пока они дошли до сада и оказались на безопасном расстоянии от любопытных ушей, и только тогда излила свою озабоченность.

— Бабушка, прости, если я вмешиваюсь. Но в последние недели ты кажешься беспокойной. Быть может, стоит обсудить, что тебя тревожит?

— Нет, дитя, но я рада, что у тебя острый глаз и любящее сердце.

Тут Рихенца показала, насколько действительно остёр её глаз.

— Ты переживаешь из-за опасностей, грозящих дяде Ричарду в Святой земле? — спросила она. — Я знаю.

Алиенора изумлённо посмотрела на внучку. Она не ожидала от неё такой проницательности.

В последнее время я грустила, — призналась королева. — Но всё пройдёт, Рихенца. Как всегда.

— Дай Бог, — тихо отозвалась девушка.

Ей хотелось, чтобы бабушка была не такой сдержанной, потому как, обсуждая тревога Алиеноры, они коснулись бы и тревог Рихенцы. Девушка тяжело переживала утрату матери и подозревала, что «грусть» Алиеноры представляет собой затянувшуюся скорбь по родным, которых унёс судьбоносный прошлый год. Дочь, умершая в чужой земле. Женщина, ставшая самой близкой из подруг. И супруг, бывший товарищем, возлюбленным, врагом и тюремщиком. Рихенца достаточно наблюдала за Алиенорой и Генрихом, чтобы понять — их соединяли непростые, переменчивые и неоднозначные связи, которые сторонним людям не просто было уяснить. Но для их внучки казалось вполне естественным, что бабушка радуется смерти короля, избавившей её от заточения, но печалится о нём, как о человеке.

Алиенора погладила внучку по щеке.

— Ты очень дорога мне, — промолвила она. А потом добавила деловито: — А теперь мне надо поговорить с замковым капелланом насчёт обещанного алтарного покрова. А ты, милая, ступай встречать своего супруга.

Проследив за взглядом бабушки, Рихенца убедилась, что Жофре действительно въехал во двор, и на губах её появилась улыбка. Суженый пришёлся ей по сердцу, и, вознося молитвы за дядю Ричарда, девушка ещё более пылко просила Всевышнего уберечь также и Жофре в той политой кровью земле, по которой некогда ступал Иисус Христос. Она помахала мужу, а затем снова повернулась к бабушке. Но Алиенора уже ушла.

Алтарное покрывало Алиенора упомянула в качестве предлога, чтобы свернуть разговор. Ей никогда не давалось просто открывать душу, особенно перед лицами одного с ней пола. У неё имелись только две доверенные подруги: сестра Петронилла, да кузина Генриха Мод, графиня Честерская. Петронилла умерла давно, а вот потеря Мод ещё ранила, потому как случилась всего полгода назад. Бросив взгляд через плечо, Алиенора увидела, как Рихенца спешит навстречу мужу. И зашагала к часовне.

Та в такой час была пуста, и на королеву тишина подействовала успокаивающе. Задержавшись, чтобы омочить пальцы в чаше со святой водой, предназначенной специально для клириков и знати — даже в церкви не забывали о классовых различиях, — она миновала неф. Преклонив колена перед алтарём, Алиенора вознесла молитву об утраченных близких. Вильгельм, первый умерший из её детей, — разрывающий сердце образ крошечного гробика до сих пор стоял перед глазами. Хэл, золотой мальчик, растраченная впустую жизнь. Жоффруа, слишком скоро призванный Господом. Тильда, нежная душа, наверняка избавленная от тягот чистилища. Мод, которая была близка, как кровная сестра. И Гарри, имя, одинаково часто звучавшее как благословение и как проклятие.

— Requiescat in расе[5], — прошептала королева и с трудом поднялась.

Это тихое уныние застало её врасплох. Оно не было сокрушительным или изматывающим, напоминая скорее небольшой жар, но тянулось уже несколько недель, начиная с рождественских