Говорит Москва - Ирина Богатырева

Было тихо. Совершено, непроницаемо тихо. Покинутое пространство. Безлюдное и безвоздушное. Причём везде. Вокруг. На секунду показалось, что он вообще один, во всём мире один. Вот так вдруг случилось. Почему-то. И что ему делать теперь?

Да бред всё, бред!

Ладно, я только посмотрю. Гляну, что там, как погода, где я вообще – и назад. Посмотрю – и назад.

Он толкнул дверь.

Она не поддалась.

Чего? Он не поверил. Да ладно?

Толкнул сильнее. Безрезультатно.

Эй, мы так не договаривались!

Навалился на дверь всем телом, плечом, руками. Без толку. Как будто бы из камня. Мрамора. Гранита. Монолит. Заколотил по ней кулаками, развернулся и пнул. Эхо пролетело по коридору. Дверь даже не треснула.

Не, ну нормально!

– Эй! Алло! Вы совсем там, да?!

Голос улетел наверх по колодцу подъезда и ушёл в этажи, впитался квартирами – пустыми, безлюдными, мёртвыми.

Тишина глядела на него сверху вниз – глухая, равнодушная.

– Ааа!

Разбежавшись, он шарахнулся в дверь всем телом. Болью отозвалось в плече, прошибло руку. Обняв себя за плечо, отошёл от двери и сел на ступеньку.

Ну, и что теперь? Ладно, главное, успокоиться. Ты куда шёл? Пить? Вот иди и пей.

Он потянулся к обрывку обоев, оставленному у лестницы – и вдруг новая мысль вспыхнула в мозгу.

Обои рвались легко, с противным звуком пересохшей бумаги. От него по телу бежали мурашки. От него и от пыли, от запаха штукатурки, от ощущения шероховатой бумаги в руках.

Хватило ободрать один угол, чтобы сложить под дверью приличную кучу.

Так, а если совсем всё к чертям вспыхнет? А, да ладно. Затопчу. Успею. Или вон – вода же есть.

Как носить воду из подвала, не имея для этого ничего, решил пока не думать.

Спичка чиркнула, и бумага занялась моментально. Огонь побежал, поедая старые обои, как будто их и не существовало вовсе. Артём стал подвигать кучу ближе, ближе к двери. Мало, конечно, бумаги, лучше бы что-то увесистое, так не загорится никогда.

Стул!

Он сгонял в комнату, подхватил его в комнате, перепрыгивая через ступеньки, понёсся назад, готовясь размозжить его о мраморный пол подъезда, скормить огню, запалить тут всё к чертям, – но, слетев с последней ступеньки, остановися.

Огонь потух. От обоев осталась горстка пепла. Чёрная, сухая. Уже остывшая.

Он поставил стул и сел на него, подперев голову кулаками.

Стоило о чём-то подумать, но не думалось. В голове не было ни одной мысли.

Ладно. Может, ты этого как раз и хотела. Кто знает, может, именно этого. Да.

Он поднялся и поплёлся назад. Со стулом.

Поставил его посреди комнаты.

Сел и стал ждать.

Не думая ни о чём. Не закрывая глаза. Ровно, как статуя. Просто сидел и ждал.

Времени всё равно нет. Времени не существует. Слышно только звук швейной машинки. Монотонное, равномерное: т-т-т-т-т-т-т-т-т.

Закончилась строчка. Перевернула ткань. Поправила. И опять.

Т-т-т-т-т-т-т-т-т-т.

Крутится ножное колесо. Входит иголка в ткань. Слегка подёргиваясь, крутится катушка, тянется нитка.

Т-т-т-т-т-т.

Стук в дверь.

– Зоя? – голос Тони из-за двери. Нерешительный. Просящий.

Приоткрыла. Вошла.

– Зоя, ты одна? Можно к тебе?

– Мама на дежурстве. А тебе ко мне разве можно?

Не отвечает. Прикрывает за собой дверь. Слышно, как скрипнула кровать – садится на самый краешек.

– Взрослых нет никого. Дядя Володя поехал тётю Свету из роддома забирать. Ты знаешь?

– Знаю. А твои родители где?

– В театре. Папе дали контрамарку.

Передёрнула ткань. Т-т-т-т-т-т-т, – тянется строчка.

– Чего ты боишься, Тонь?

– Зоя, а ты ничего не слышишь?

– Нет, что я должна слышать?

– Там как будто кошка мяукает, – говорит шепотом.

– Где?

– Там. В коридоре.

– И что?

– Ну как. Ты разве не знаешь? Чёрная кошка, банда такая. Они людей грабят и убивают. А на стене кошку рисуют. Вроде как, это их знак.

– Тоня, ты же взрослая девушка, а всё в какие-то сказки веришь.

– Это не сказки. – Надулась. – Папа говорит, он как раз ими сейчас занимается. И чтобы я дверь не открывала никому, это очень, очень опасно. Ну, не совсем он, но товарищи. А тут… все ушли… я одна… Мы одни.

Стрекотанье машинки стихает. Тишина, напряжённая, настоящая. Артём смотрит перед собой в пустоту, не закрывая глаз.

Слышно, как где-то далеко мяукает кошка.

Двигается стул, открывается дверь.

– Зоя, ты куда?! Зоя, не ходи, они тебя убьют!

Она не слушает. Проходит коридор. Выходит в подъезд.

Возвращается через минуту.

– Тоня, ты была права: вот твоя чёрная кошка.

Мяукает жалобно, жалостливо.

– Ах, какой хорошенький! Ой, а трогать руками нельзя.

– Это ещё почему?

– От них можно заразиться.

– Ну, не хочешь, не трогай. А я пойду покормлю. У тебя нет молока?

– Не-ет, – тянет Тоня и слышно, что врёт.

Шаги. Уходят. Идут на кухню. Стоит идти за ними? Стоит или не стоит? Какая разницы. Он встаёт и идёт тоже. Слышно уже из коридора:

– А у кого он будет жить? А вдруг моя мама станет ругаться?

– Ну, станет так станет. Пока пусть у нас.

– А правда говорят, что если чёрная кошка перейдёт дорогу, будет несчастье?

– Тоня, это предрассудки, ты же комсомолка!

– Я вот тоже ни во что не верила, знаешь, а потом мне бабушка одна болячку заговорила. Простоя бабушка, на улице.

– Какая ещё бабушка?

– Не знаю. Незнакомая совсем.

– Где?

– У Курского вокзала. У меня, помнишь, на щеке болячка была? Красная такая. Ну, не помнишь, и хорошо, я такая страшная была с ней, фу. Так вот, я иду там, с кружка, я же в фотокружок записалась! Иду, а она: «Подойди-ка сюда, дочка». А я: «Бабушка, мне некогда». Я вообще-то спешила. А она: «Подойди-подойди. Это у тебя что?» – «Не знаю, – говорю. – Болячка». – «А бабушки у тебя нет?» – «Есть, она в деревне живёт. А вам зачем?» – «Призор это. Чтобы заговорила». А я ей: «Бабушка, как ни стыдно! Я комсомолка!» А она: «Ну, ладно, подойди-ка сюда. Да я ничего тебе не сделаю. Подойди». Взяла так моё лицо в руки. Пошептала чего-то, ладошкой вот так поводила. «Ну, всё, – говорит, – голубка, лети, куда шла, и забудь о болячке своей». Я и забыла. А через два дня в зеркало смотрю: а-ба! Нет ничего!