Говорит Москва - Ирина Богатырева

Звенит тонкий фарфор, мать выставляет на стол чашки.

– Чайник сейчас закипит, садитесь чай пить, – говорит и выходит на кухню.

– С шоколадкой? – оживляется Тоня.

– Только если ты меня поняла, – спокойно говорит отец.

– Поняла, пап, – быстро соглашается Тоня.

Мать возвращается с чайником. Густо, пушисто падает в чашки крутой кипяток. Двигают стулья, садятся вокруг стола. Круглого стола в центре комнаты – так же, как было у той, другой семьи, что жила до них.

Или это прежняя мебель?

Ломается плитка. Тоня звонко откусывает кусочек шоколадки.

– А мне Зоя рассказала секрет ещё давно, но если я с ней больше не дружу, можно ведь уже рассказать, да? – спрашивает полнорото, прихлёбывая чай.

– Какой секрет? – Мать.

– Можно, – кивает отец.

– Она говорит, тут раньше люди какие-то жили, до нас, и у них был мальчик, Толли. Они уехали, в эвакуацию, наверное. А Ира, Зоина сестра, она в него втюрилась! – прыскает в чай.

– Тоня! Что ты делаешь! Прекрати, – одёргивает мать.

– Втюрилась, втюрилась! – не слушает её Тоня. – И когда он вернётся, они поженятся.

Мать встаёт, возвращается с тряпкой, вытирает со стола.

Отец спокойно пьёт, вроде, не обращая на это внимания.

– Тоня, ты об этих людях больше ничего не слышала?

– Нет, а что? Ну, только, что этот мальчик, Толли, он взрослый был уже на самом деле, и у него были такие глаза, как у девочки, с ресницами, Зоя говорила, и когда он вернётся…

– Дочь, он не вернётся.

– Серёжа.

– Вера, всё в порядке. Она уже взрослая. Может знать.

– Сергей…

– Что? – Тоня. – Ну, что?

– Ничего. Они не в эвакуации. И они сюда уже не вернутся.

– А что, это были враги народа, да? – выдыхает Тоня с каким-то жутким, липким любопытством, но отец не успевает ничего ответить – вдруг звенит дверной звонок, и Артём вздрагивает – не слышал его здесь да и не думал, что бывает.

– Что это? Зачем в общий звонить? – говорит отец с приглушённым раздражением.

– Может, перепутали? – отвечает мать. – Я проверю, – и встаёт из-за стола, и выходит в коридор.

Но дверь уже открыли.

– Шустова? – слышно с лестничной клетки. – Людмила Ивановна?

– Нет. Сейчас. Люд! Тебя! – Мать кричит по коридору и возвращается в комнату.

– Да. Что такое?

– Людмила Ивановна? Телеграмма с фронта. Распишитесь, – каменный голос почтальона.

И почти сразу же ухает на улице: «Победа!»

– Победа! – отзывается в комнатах.

– Победа! – стучит в стену костылём дядя Лёша. – Так и эдак вашу мать!

– Серёжа, ты знал? Это правда? – спрашивает женщина и всхлипывает судорожно, и тут же смеётся.

– Папа! Папа, ты слышал! Победа! – кричит Тоня и срывается из-за стола, вылетает в коридор, где уже кричит Зоя:

– Мама, победа! Это Ирочка, Ирочка пишет? Она знала, знала?! – и выскакивают вместе с Тоней из квартиры, несутся вниз по лестнице, оглашая дом:

– Победа! Победа!

Мать ничего не отвечает. Соляным изваянием стоит, прижавшись к косяку. Уже стихли в квартире крики, только с улицы и из подъезда доносятся ещё голоса. И только потом Артём слышит её глубокий, тяжелый, полный отчаяния вздох.

Похоже, проспал полдня.

Похоже, скоро вечер.

Солнце пылает опять в пыльных окнах. Во рту сухо, губы спеклись. Желудок подвело. Жарко. Воздух, как занавеска.

Всё как вчера. Если это было вчера.

Он уснул на подоконнике ничком, прикрывшись пиджаком. Ноги поджаты, голова на локте. Так и проснулся, не поменял позы. Плечо затекло. От этого и проснулся, что затекло.

Пошевелился и встал, чувствуя себя избитым и больным. Нет, надо с этим что-то делать. Принялся рьяно крутить плечами. Головой. Руками. Как пропеллерами, сильнее, сильнее. Кровь заходила, но бодрости от этого не прибавилось. Наоборот, какое-то отупение во всём теле и ощущение обречённости.

Опять. Опять то же. Ничего, третьи сутки пошли. Ещё потерпеть. Немного совсем.

Самовнушение не помогало. Хотелось одного – уйти отсюда. Нет, сперва пить, а потом уйти. Просто уйти. Вдохнуть воздуха. Увидеть закатное солнце. Увидеть людей в конце концов. Все эти толпы в метро. На улицах. В пробках. Злых, тупых, раздражённых. Равнодушных. Главное – живых. Настоящих. А это забыть. Просто забыть. Как-то он жил же без этого раньше. Ну вот, проживёт и теперь. И не надо мне уже ничего. Вообще ничего не надо.

Решено. Вон, вон отсюда.

Но сначала пить.

Он вышел в коридор и отправился было к двери, как в голове вдруг щёлкнуло: спички. Дядя Лёша, безногий после войны. А что, если правда? И тогда всё, всё…

Он не додумал. Это было неприятно и даже как-то болезненно – думать. Вместо этого он вернулся в комнату. Взял стул. Пошёл на кухню. Поставил стул под воздуховод. Сунул пальцы за решётку.

Вот они.

Один. Второй. Третий. Палец скользнул – коробок отодвинулся в грязную черноту. Ладно, хватит трёх. Вполне.

«Наркомплекс СССР Главспичпром», – прочёл на этикетке.

– Главспичпром. Главспичпром. Глав. Спич. Пром.

Чиркнул. Вспыхнуло не сразу, с треском. Старое дерево, старые спички. Но сухие. Запахло знакомо, вкусно. Запах детства. Общего детства, на все времена.

Ну всё, теперь вперёд.

Ворох пыли вырвался из-под оторванного куска обоев. Отвернулся, задышал в рукав. Прочихался. Кусок оторвался хороший, крупный. Свернул рулькой. Сгорит мигом, конечно, но хоть что-то можно будет увидеть.

Двинул в подвал, но стоило сделать шаг в подъезд – отпрыгнул обратно, в квартиру.

Потому что показалось: внизу хлопнула входная дверь.

Сердце заколотилось, и успокоиться удалось не сразу.

Так, а чего ты хотел, собственно? Что будешь тут вечно один? С чего бы! А бомжи? Если есть заброшка, будут и бомжи, закон природы. Так, всё, идём, не ссы.

Он снова высунулся в подъезд.

Глухая, ватная тишина. Даже снаружи ни звука не долетает.

Показалось? Он пожал плечами и даже хмыкнул, чтобы успокоить себя, чтобы услышать собственный голос. Не успокоило. Заглянул в колодец лестницы. Вроде, невысоко, но не дай бог выпасть. Или прыгнуть. Плохая смерть будет, совсем плохая. Хотя, как вариант…

Он разозлился на себя и стал спускаться вниз, сжимая рулон с обоями, как дубинку. Дошёл до подъездной двери. Открыл первую, как вчера. Потянулся к второй. И снова замер.