Убийство в доме тетушки Леонии - Эстель Монбрен

Поток машин, в котором она оказалась, двигался с черепашьей скоростью, окутанный взрывоопасными парами бензина. Такими темпами она доедет до места не раньше полуночи, а ей необходимо обсудить несколько вопросов с шефом, она везла ему — спасибо суперсовременным технологиям — полную информацию о жертве, Аделине Бертран-Вердон. Все-таки удивительно, что стоит нажать лишь несколько кнопок на клавиатуре — и вся жизнь человека, заключенная между двумя датами, выползает из принтера, напечатанная черными буквами на белой бумаге. «Как же они раньше справлялись?» — подумала она. Она была слишком молода, чтобы помнить, но не настолько, чтобы не задаваться подобными вопросами. В свое время ей повезло, и в шестом классе она попала к мадемуазель Шарпентье, которая ввела в их школе экспериментальную программу одного из лучших парижских лицеев. Таким образом, Лейла с отличием окончила школу на год раньше и в рекордные сроки получила диплом юриста, подрабатывая официанткой, машинисткой, курьером, няней, танцовщицей… «Арапка», как злобно прозвали ее одноклассники за цвет кожи, черные глаза и волосы, успешно сдала экзамены в полицию и тут — на сей раз уже как женщина — столкнулась с другими, менее очевидными формами дискриминации. Если ей становилось особенно тяжело, она всегда вспоминала фразу, произнесенную учительницей истории, когда Лейла горько рыдала после уроков: «Элеонор Рузвельт сказала однажды, что оскорбления ранят не того, кому они адресованы, а того, кто их произносит». На каждое Рождество она посылала открытку мадемуазель Шарпентье, от которой узнала, что некоторым, чтобы загубить жизнь, годится любой предлог имя, доза героина, душевная тоска. «У вас есть все, что нужно, Лейла: две ноги, две руки, голова на плечах. И только от вас зависит, чем ее наполнить. Вы можете добиться всего, стать кем угодно…» Но какой ценой, какой ценой…

Справа остались позади многоэтажки южных пригородов Парижа, и Лейле удалось свернуть на узкую боковую дорогу, по которой можно выбраться на параллельные автостраде улочки. Все лучше, чем этот затор…

Огромные, местами освещенные здания казались призрачными преградами. В темноте нет ничего более похожего, чем эти громадные черные коробки. Но комфорт престижных пригородов миллионы световых лет отделяют от нищеты окраин. Лейла вспомнила тишину ночи, разорванную полицейской сиреной, принесшей известие о смерти отца: как вдруг разом осветились окна соседних зданий, как вытащенные из постели дети, среди которых была и она, не могли осознать свалившегося на них несчастья. От несказанного ужаса той ночи в ее памяти остался образ высокой блондинки в синей форме, склонившейся над ней: она заговорила с Лейлой, дала ей попить, попыталась утешить. И это благодаря ей Лейла стала такой — высокой брюнеткой в синей форме, которая склоняется, говорит, приносит попить, утешает.

Пытаясь отогнать навязчивые воспоминания, Лейла постаралась сосредоточиться на досье, которое везла комиссару Фушру.

Представив себе его реакцию, она невольно усмехнулась. Она работала с ним уже три года и научилась определять его настроение по интонации, угадывать его сомнения, когда он, даже не отдавая себе в том отчета, поднимал левую бровь, и замечать его усталость, если он начинал поглаживать больное колено. Он не хуже расшифровывал ее жесты, и их безмолвный разговор был настолько отлажен, что мало кому из подозреваемых удавалось выстоять перед их совместным натиском. Им на руку было еще и удивление, которое всегда вызывала эта необычная парочка: он — дивизионный комиссар, импозантный мужчина лет сорока, учтивый до кончиков ногтей, и она — его подчиненная, «черная», похожая на вечного подростка, высокая, как манекенщица. Он принадлежал к бордоской буржуазии — она родилась на севере Парижа, в нищем пригороде. Он не выносил ничего, кроме Моцарта, Малера и еще нескольких малоизвестных опер, — она слушала только джаз и блюз. Он одевался в шикарных магазинах на Елисейских Полях — она носила вещи, купленные на барахолке. И все прочее в том же духе. Это было просто чудо, что они так сработались. Но в то же время ничего сверхъестественного в этом не было — лишь результат умелой кадровой политики их начальника Шарля Возеля, его решение, принятое после беспорядков в северном пригороде.

Она никогда не забудет того мгновения, когда ей пришлось сделать выбор. Юные арабы громили витрины, протестуя против незаконного ареста одного из их банды. Когда наряд полиции прибыл на место происшествия, было уже слишком поздно — люди перепуганы, три подожженные машины пылают, зловонно чадя, тени мечутся во все стороны, бросая друг другу противоречивые приказы на гортанном языке — ее языке. Вдруг она увидела, как блестящее лезвие ножа, выхваченного одним из подростков, опасно приблизилось к горлу ее коллеги. Она закричала. Выстрелила. Молодой араб упал. Она выбрала, с кем она. Она действовала по инструкции. Она стала предательницей.

Угрозы, которые она получала потом, досаждали ей куда меньше, чем кошмар, будивший ее каждую ночь. Как в замедленной съемке, она кричала, стреляла, молодой человек падал. Последовавший за этим шумный процесс мог принести ей дурную славу и фотографии на первых полосах газет, если бы не вмешался Шарль Возель. В тот момент она восприняла это как дисциплинарное взыскание. Ее понизили по службе. Приставили нянькой к комиссару, соизволившему наконец-то вернуться на службу после долгого отпуска по болезни! Но ее гнев был вызван не этим. А навсегда закрытой для нее дверью в доме ее семьи — в пригородной грязной многоэтажке, где кое-как влачили существование ее мать, трое из братьев и самая младшая из сестер. Дочь-предательница, продажная тварь, всегда отказывавшаяся носить на лбу отличительный знак своей расы.

С трудом вернувшись мыслями к Аделине Бертран-Вердон, Лейла задумалась: почему та несколько лет назад прервала все контакты со своей семьей? Судя по документам, ее отец был мелким банковским служащим, мать — обыкновенная домохозяйка, брат стал ветеринаром, а сестра работала в социальной службе. Внешне все казалось прекрасным в этой среднестатистической французской семье, обитавшей в стандартном домике в пригороде Парижа. От чего же хотела убежать Аделина? В двадцать лет она вышла замуж за страхового агента, но развелась с ним уже через несколько месяцев. Продолжила учебу, давая уроки пения, и начала планомерную осаду нескольких пожилых богачей, что позволило ей медленно, но верно карабкаться по высоким ступеням социальной лестницы: ведь еще вчера она претендовала на титул виконтессы…

Лейла была убеждена, что ключ ко всякой тайне скрыт в реакции человека на унижения, пережитые в детстве. Часто они выплескиваются в виде неприятия своего окружения — снобизм лишь самая тяжелая из форм этого протеста. Желание оказаться в другом месте, родиться другой, как будто любая посредственность лучше той, которая выпала на твою долю…

Лейла редко позволяла себе фантазировать, исходя из скудных данных нового досье. Но случай Аделины Бертран-Вердон разбередил ее старые раны, оживил давние страхи, заставил задуматься над собственной жизнью, она даже точно не могла сказать почему. «Чтобы найти убийцу, надо понять жертву», — частенько повторял ей Жан-Пьер Фушру. Но эту женщину, у которой, казалось, не было друзей, зато масса разного рода знакомств, которая преуспела в глазах света, но о которой родные не прольют ни слезинки, которая во что бы то ни стало пыталась проникнуть в сферы, закрытые для нее от рождения, она понимала лучше, чем кто бы то ни было. Бегство, как ни крути, всегда остается бегством, а упорное нежелание быть изгоем — поводом для агрессии. Чтобы попасть в замкнутый магический круг, для Аделины Бертран-Вердон все средства были хороши. И в тот момент, когда она практически достигла всего, о чем мечтала… Лейла вздохнула. «У каждого из нас есть свои Германты», — процитировал ей однажды Жан-Пьер Фушру слова своей сестры, студентки филфака, не подозревая, что в один прекрасный день им придется расследовать убийство председательницы Прустовской ассоциации. Для него Германтами была родня его жены. А для Лейлы — он сам. Различие состояло в том, что она никогда не пыталась перейти эту грань — поставила непроницаемый барьер между их мирами и лучше всего чувствовала себя в небольшом пространстве, созданном ею между миром, откуда она пришла, и тем, куда никогда не сунется. У нее было свое убежище, существовавшее как в ее воображении, так и в крохотной квартирке, которую она снимала неподалеку от Лионского вокзала.