Фермуар последней фрейлины - Наталья Александрова

— Вот сучка! Надо было ее придушить!

— Не велено! — отмахнулся от него Шнурков и продолжил, на этот раз обращаясь к Дуняше:

— Что же вы, Евдокия Степановна, чай не пили?

— Я вообще чай не люблю. И не заговаривайте мне зубы, это бесполезно…

— Зря, чай очень полезен! А что это такое у вас в руке, Евдокия Степановна?

— Что же вы, не видите? Револьвер «Бульдог» фирмы «Веблей». Карманная модель. Пять зарядов. Маловато, но вам хватит. Так что убирайтесь из каюты, если не хотите получить пулю!

— Удивительные познания для молодой барышни! — Шнурков криво усмехнулся. — Удивительные познания и удивительные способности! Только вы, Евдокия Степановна, кое-что забыли!

— Забыла? Что забыла?

— Забыли снять его с предохранителя! Ваша ошибка вполне понятна — редко у какого револьвера есть предохранитель. Но как раз у «Бульдога» есть…

Дуняша невольно скосила взгляд на предохранитель. Он был взведен, револьвер был готов к бою.

Да только она отвлеклась на долю секунды, которой Шнурков не преминул воспользоваться. Он взмахнул оказавшейся в руках тростью — и револьвер выпал из Дуняшиной руки, покатился по полу и вдруг выстрелил, наполнив тесную каюту грохотом и густым пороховым дымом. Гороховый тип вскрикнул и смешно подскочил, поджав простреленную ногу. Шнурков не обратил на него внимания, он надвинулся на Дуняшу и ударил ее по голове…

И Дуняша провалилась в беспросветную темноту.

В дальнем конце палубы, неподалеку от входа в машинное отделение, перед самым рассветом встретились двое — господин весьма приличного вида в черной, немного поношенной паре, и господин куда менее приличного вида в клетчатом сюртуке, с торчащими вперед, как у кролика, зубами.

— Нашел? — поинтересовался тот, что приличнее.

— Никак нет, вашество! — поморщился клетчатый.

— Что так? Ты же говорил, что таким делам обучен! Стало быть, это одни разговоры?

— Зря вы так, вашество! Мы с товарищем постарались, все обставили честь по чести, как положено, да только у горничной ее револьвер обнаружился, она стрелять начала и товарища моего в ногу ранила…

— Тоже мне, умельцы с большой дороги! Горничной испугались, девчонки неразумной…

— Мы, вашество, никого не испугались, — набычился клетчатый, — а только при наших делах шум никак не надобен. Шум при наших делах — последнее дело, а она, видишь ли, стрелять надумала. Так что пришлось нам, вашество, уйти несолоно хлебавши, пока корабельная обслуга не набежала…

— Ни на что ты не способен! Зря я с тобой связался! Надо было самому все делать…

— Вы на меня голос не очень-то повышайте, вашество! — прошипел клетчатый. — Это прежде вы на меня могли кричать, потому как прежде вы были большой человек! А все это от того, что на каждом углу городовые с шашками стояли! Кончилось ваше время! Нет больше городовых! Так что теперь наша власть! Можете, конечно, сами этим делом заниматься, только ничего у вас не выйдет! Вы такие дела делать не умеете, а мы умеем, и коли вы, вашество, не хотите со мной дела иметь — так мы с товарищем и сами управимся. Мы теперь знаем, что нужно искать, и запросто без вас обойдемся!

— Вот как заговорил? — приличный господин побагровел, он схватился за шею, как будто ему стал тесен воротничок. — Вот как ты заговорил, хам?

— Да уж, вот так! — усмехнулся клетчатый. — Кончилось ваше время, и позвольте откланяться!

Он сверкнул в темноте белками глаз и вдруг насторожился, к чему-то прислушиваясь. Затем лицо скривилось в презрительной улыбке:

— Крыса… а я-то подумал…

— Сам ты крыса! — приличный господин воровато оглянулся, достал батистовый платок, вытер со лба капли пота и вдруг встряхнул этот платок. Белая ткань расправилась, как крылья ночной бабочки, и под батистом обнаружилась раскрытая бритва. Господин взмахнул бритвой, полоснул клетчатого по горлу. Тот захрипел, схватился за расползающееся горло, глаза его вылезли из орбит. Приличный господин подхватил клетчатого под мышки, пока тот не упал на палубу, подтащил его к борту и перевалил через ограждение.

Снизу донесся едва слышный плеск.

Приличный господин отдышался, взглянул на платок, увидел на нем красные пятна и поднял платок над головой, разжал пальцы. Ветер подхватил белую ткань и понес ее над морем, в предрассветную розовеющую темноту, куда-то вдаль, должно быть, в сторону Константинополя…

На этот раз Настя проснулась, когда яркое весеннее солнце уже вовсю заглядывало в окно. В комнате было душно. Настя села на кровати и с трудом открыла глаза. Веки смыкались, хотелось поддержать их пальцами. Голова не болела, но была ужасно тяжелой, как будто заполненной чугунными болванками. Нужно хотя бы умыться, тогда полегчает. Настя стиснула зубы, встала и босиком побрела в ванную. Проходя мимо зеркала в прихожей, она не удержалась и бросила туда взгляд, хотя и знала, что нельзя этого делать.

Действительность превзошла самые худшие ее ожидания. Лицо ее было красным, а нос, наоборот, напоминал цветом сырую очищенную картофелину. И размером тоже. Глаза совершенно заплыли.

Настя с омерзением отшатнулась от этой жуткой рожи и продолжала свой путь в ванную. Там она набралась смелости и снова поглядела на себя в зеркало.

Да уж, как говорит ослик Иа-Иа, и тут ничуть не лучше. Очень осторожно она потрогала нос. Он, как ни странно, почти не болел. Но все равно, с этакой картофелиной нечего и думать идти на работу, люди шарахаться станут, машины биться, трамваи с рельсов сойдут. Нужно позвонить в театр и сказать, что она не придет. Ну может же человек заболеть?

Она умылась холодной водой и побрела по квартире в поисках телефона. На кухне не нашла, в спальне тоже. Звонок раздался из бывшей маминой комнаты, которую Настя помаленьку переделала в гостиную.

Мелодия раздавалась из-под дивана. Вот интересно, как трубка оказалась там, если в доме нет ни животных, ни маленьких детей? Ноги у нее выросли, что ли?

Она нагнулась резко, и перед глазами тут же заплясали крупные красные мухи, а в ушах тяжело бухнуло, как в полдень из пушки у Петропавловки.

— Настя? — послышался в трубке слабый старушечий голос. — Настюша, это ты?

— Я, — сказала Настя, — здравствуйте, Евдокия Михайловна.

Евдокия Михайловна, или тетя Дуся, была коллегой ее бабушки по театру и подругой. Настю она знала с детства, Настя много времени проводила в ее костюмерной, играя с красивыми лоскутками, там и шить научилась. Куклы у нее всегда были хорошо одеты. После смерти бабушки тетя Дуся звонила редко, не хотела видно навязываться, но Настя встречала ее в театре.

Когда два года назад она развелась с мужем, то решила изменить свою жизнь. Без малейших раздумий она уволилась из фирмы, где сидела за компьютером и учитывала неинтересные товары, и по рекомендации той же Евдокии Михайловны поступила в театр помощником костюмера. Тетя Дуся тогда как раз уходила на пенсию — совсем отказало зрение, вот и сделали ей на прощание щедрый подарок — взяли на ее место Настю. Бабушку-то в театре уже мало кто помнил, хотя шли еще ею оформленные спектакли.