Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм

На следующее утро после обычного завтрака мне вдруг пришло в голову, что у допросов, несмотря на всю их болезненность, есть и свои положительные моменты. Это гораздо лучше изоляции и одиночества. Пока мне удается врать, у меня остаются определенные возможности. Главной же моей слабостью станет момент, когда моя ложь будет разоблачена. Кто или что защитит меня в этот миг? В моем воображении сменялись различные сценарии для наказания, и ни один из них не предвещал мне ничего хорошего.

Азиз приходил почти каждый вечер. По его требованию в комнату принесли маленький столик, который поставили слева от моей кровати. Теперь он допрашивал меня с гораздо более близкого расстояния, чтобы иметь возможность видеть язык моего тела: как я обдумываю вопросы, как реагирую на них и т. д. Это напоминало игру в покер.

Он также немного смягчился. Время от времени он даже удостаивал меня улыбкой, в то время как бурный смех Саида наполнял всю комнату. Теперь мы делали перерыв, во время которого Сами приносил нам наши ночные напитки. По настоянию Азиза и Саида я тоже пил теперь ahwah mazbut. Я позволял себе отвлекаться на совершенно посторонние темы. К примеру, я рассказал им, как, будучи в Нью-Йорке, наблюдал прилунение «Аполлона-11». Я также заставил Саида поклясться, что неважно, пленник я или нет, он расскажет мне, когда состоится полет «Аполлона-12», и когда произойдет следующая успешная высадка на Луне.

Однако Азиза не интересовал «Аполлон-12». Он хотел знать номера израильских эскадрилий, имена летчиков этих эскадрилий, все об электронике «Миража» и бесчисленные подробности об израильских ВВС и Армии обороны Израиля. Таким образом он надеялся залатать дыры в картине, имевшейся в распоряжении египетской разведки. Тем временем я чувствовал, что нелегкая обязанность уберечь израильские ВВС от пристальных взоров египетской разведки лежит исключительно на моих плечах. Попытки не выдать врагу никакой ценной информации напоминали сложные маневры в воздухе, где есть только один вариант — идеальное исполнение.

На более деловом уровне меня не покидал страх, что за первой уступкой последуют и другие, которые будут нарастать, как снежный ком. Стоит сообщить одну достоверную мелочь, как тут же последует еще один вопрос, потом еще один, и не успеешь оглянуться, как вся столь искусно сплетенная ткань лжи разъедется по швам.

Как-то вечером мне удалось одержать важную победу. Меня спрашивали о типе радара, построенного ВВС в пустыне Негев в Мицпе-Рамоне. Для разнообразия на этот раз речь действительно шла о вещах, о которых я не имел ни малейшего представления, и я честно не знал, что сказать. Я ответил, что не знаю. Меня обвинили во лжи и через пятнадцать минут задали мне тот же вопрос. Затем он повторялся снова и снова. На меня обрушился усиливающийся гнев Азиза. Ближе к концу вечера этот вопрос был задан снова.

— Я не знаю! — закричал я без всякого предупреждения. Вся усталость, напряженность и страх, все неустанные заботы о безопасности и благополучии израильской военной авиации вылились в этот крик, так что от моего голоса задрожали стены.

— Не знаю! Не знаю!!! НЕ ЗНАЮ!!!

В комнате воцарилась тишина, Саид смотрел на меня с изумлением. До этого момента он ни разу не видел, чтобы я терял самообладание или повысил голос. Саид и Азиз обменялись взглядами, и больше к этому вопросу Азиз не возвращался. На следующее утро, когда я прокрутил в памяти события прошлой ночи, я отметил, что, кажется, это «я не знаю» оказалось спасательной веревкой, которую необходимо сохранить для действительно важных вещей.

Насколько же асимметрично противостояние между дознавателем и допрашиваемым, думал я. Более того, допрашиваемый понятия не имеет, что следователь знает из других источников. Он никогда не знает, задают ли ему вопрос, на который хотят получить ответ, или же проверяют достоверность его показаний. Однако хуже всего была мысль, не оставлявшая меня ни на минуту: что, если они сравнят мои показания с ответами Нисима, которого, несомненно, допрашивают параллельно со мной и который не знает о том, что я тоже в плену?

Следователь, впрочем, тоже не может знать, какие сведения хранятся в голове у допрашиваемого. Поэтому допрос со временем превращается в захватывающее интеллектуальное состязание. Поскольку следователь и допрашиваемый неизбежно вступают в контакт, это противостояние приобретает личный характер.

Одна мысль не покидала меня ни на секунду: в конце концов, если кто-то из нас окажется в одиночной камере, это точно буду я, а не Азиз.

По мере того как шло время, мои отношения с Сами и Османом становились все более близкими. День и ночь кто-то из них находился рядом со мной, они заботились о самых разных моих нуждах, наши беседы принимали все более личный характер. Все это сближало. Моим любимым надзирателем по-прежнему оставался Сами. Он был фанатом каирской футбольной команды «Замалек»[25], и мы подолгу говорили с ним о футболе. Он был мягче, его улыбка дружелюбнее. Я чувствовал, что, если меня прикажут избить, этим займется Осман, а не Сами.

Раз в неделю меня приходили брить. Тюремный парикмахер был низкорослым мужчиной. У него был коричневый кожаный портфель, откуда он доставал мыло, помазок и предмет своей гордости — бритву, которую он быстрыми и точными движениями точил о кожаный, туго натянутый ремень, зажимая один конец под мышкой, а другой в левой руке. Он брил меня очень осторожно, ни разу не порезав. Тем не менее я ничего не мог поделать, и каждый раз, когда лезвие скользило по шее и касалось трахеи, я чувствовал себя ужасно. То, что во время бритья рядом с ним неизменно стоял Осман, тоже не слишком успокаивало. Под конец парикмахер вытирал мне лицо полотенцем, а затем протирал антисептическим квасцовым камнем. Этот камень, которым израильские парикмахеры давным-давно не пользуются, вызывал ностальгические воспоминания о тех временах, когда я, будучи маленьким мальчиком, наблюдал по утрам, как бреется мой отец. Мне помнилось, что он тоже пользовался похожим камнем.

Когда моему отцу исполнилось девятнадцать, он оставил в Варшаве любимую семью и отправился в Палестину. Он поступил так в силу сионистского воспитания, полученного дома, в школе и в молодежном движении «Халуц»[26], к которому принадлежал в Польше. Суть сионистского воспитания заключалась в том, что еврейский народ должен вернуться в страну, которую даровал им Бог и откуда римляне изгнали их тысячи лет назад.

Взять на себя ответственность за свою жизнь, когда тебе только девятнадцать! Мой отец сделал это, приехав в Израиль, где его ждала трудная жизнь: он часто голодал, не всегда мог найти работу, а главное, испытывал постоянный соблазн упаковать чемоданы и вернуться в Европу, как поступили многие из его товарищей (тем самым обрекая себя на то, чтобы стать частью Катастрофы). Однако мой отец не сдался и не вернулся в Польшу.