Любовь фрау Клейст - Ирина Муравьева

Глядя на Любу, на ее нежную шею со слегка растрепанной кудрявой головой, на пальцы, утолщенные к ноготкам за счет нарушения кровоснабжения и напоминающие барабанные палочки, слыша ее неровное коротенькое дыхание, которое по ночам казалось прозрачным и мерцало в темноте, Алексей в сотый раз говорил себе, что им ничего и не нужно: колец этих, свадеб, детей и пеленок. Была бы жива, остальное неважно.

Мария Васильева выписалась из больницы, и доктор Церковный забыл ее напрочь. Но через год с небольшим к нему, только что закончившему дежурство, ворвался в ординаторскую тот самый костлявый неказистый парень, который шел с нею по парку в день выписки. Серое лицо его было обтянуто пористой кожей, на мокрых губах быстро лопалась пена.

— Ты, бля! Ты ей СПИД перелил!

Алексей толкнул его на стул, и парень, брызгая слюной во все стороны, разразился рыданием. Сквозь рыдание Алексею удалось разобрать, что Маша Васильева заболела СПИДом через несколько месяцев после операции, вчера ее похоронили.

— Ты, бля! — повторял парень и дергался во все стороны, пытаясь встать со стула, но Алексей держал его крепко. — Ты, бля, ее спас, а? Ты спас ее, сука? Ну, ты и получишь! Ты, бля, мне ответишь!

Наконец он захрипел, напружился, напенил полный рот слюны и, выбросив ее изо рта, попал на плечо Алексея. Доктор Церковный позвал санитара, и они вдвоем спустили парня с лестницы.

Через месяц пришла повестка в суд. Алексей обвинялся в том, что перелил своей пациентке Марии Васильевой непроверенную кровь, зараженную вирусом.

То, что кровь не прошла проверки на СПИД, он знал. Но она была нужна срочно, немедленно, редкой, четвертой группы, и, если бы он тогда замешкался, Мария могла умереть, не дождавшись операции. К тому же банк крови, из которого для Васильевой было взято необходимое количество, прошел проверку через пару недель, и никакого СПИДа в нем не обнаружилось.

С доктора Церковного было снято обвинение, а парень исчез сразу после суда. Несколько дней у Алексея было неприятное чувство, как будто они с ним должны вот-вот встретиться, но вскоре чувство прошло.

Школа, из которой он ежедневно забирал Любочку после уроков, была в Хлыновском тупике. Уже зацветала сирень, и в воздухе, синеватом после недавнего дождя, томительно пахло весною. Две девочки в съехавших гольфах, с прилипшими ко лбам потными челками, крутили веревку, а третья прыгала. Доктор Церковный окинул их завистливым взглядом и вошел в школьный вестибюль, всегда полутемный, пропитанный хлоркой.

Любочка обычно поджидала его, сидя на стуле рядом с раздевалкой. Сейчас ее не было. Он вышел обратно на улицу и тут же увидел ее: она стояла, прислонившись к облупленной стене, слегка заслоненная водосточной трубой, держала в руках ветку белой сирени, и рядом стоял этот парень. Он близко наклонялся к ее приветливому бледному личику с неярким созвездием желтых веснушек и что-то шептал ей, и мял ее руки.

Алексей ослеп от бешенства, но он не успел даже крикнуть, как парень заметил его и исчез. Любочка тоже увидела отца и быстро подошла к нему с просящей прощения, счастливой улыбкой.

— Ой, папочка! Заговорилась.

— С кем, Люба? Ты знаешь хоть, с кем? — Голос его сорвался на крик: — Ты знаешь?

— Конечно, — растерянно ответила Любочка и рот приоткрыла, чтоб больше глотнуть внутрь воздуха. — Мы несколько дней с ним знакомы.

— Зачем он приходит сюда? Ему что здесь нужно?

На ее лице вдруг мелькнуло то выражение, которое Алексей ловил иногда у своей жены: тихого, истерического упрямства.

— Не знаю, что нужно. Он просто приходит.

— Не смей, слышишь? Не смей, я сказал!

— Почему? — глядя на него исподлобья, спросила Любочка

Если бы она знала то, что знают другие девушки в ее возрасте! Но она, прожившая в изоляции от сверстников шестнадцать лет, смотрела на отца, как смотрят пятилетние дети: наивно, пугливо, немного капризно. Лицо ее резко бледнело. Он взял себя в руки. Не нужно кричать на нее. Из школы ее забирают. Домой этот тип не придет. Она вне опасности.

Через два месяца Любочка попала в больницу с болями в области желудка. Боялись, что аппендицит. Сделали ультразвук. Она была беременна.

4 декабря

Даша Симонова — Вере Ольшанской

Трубецкой явно избегает меня, а когда мы встречаемся, стремится как можно быстрей испариться. В конце концов, мне это надоело, и я спросила его:

— Вы сплетен боитесь?

Он начал разводить руками, как будто поплыл без воды.

— Как же, — говорю, — мне писать у вас диссертацию, если вы от меня шарахаетесь?

— Пишите спокойно. Сейчас нужно выждать. Когда я впервые приехал в Россию, вы помните, я ведь рассказывал, помните?

— Нет, вроде не помню, забыла.

— Ну, как же, забыла? За мной ходил сыщик. И мне подсыпали чего-то в постелю. Я весь был в чесотке. Другой бы не вынес, а я как огурчик. Поскольку всегда терпелив и настойчив. А он — вы увидите — лопнет от злости!

— Кто — он? Янкелевич?

— Вестимо. А кто же? Сейчас жду подарков превратной судьбины: один — от него, а другой — от супруги.

— От Петры?

— От Петры. А любит всем сердцем. И я ее тоже. Родные нас любят, но тут же и топят.

— Да ладно вам! Топят!

Он захохотал, как оперный злодей:

А вот и не ладно! Еще как и топят! Причем норовят после смерти вмешаться. Уж вы мне поверьте! Бывали примеры!

Он прав. Я вот вспоминаю покойного Владимова и не могу не согласиться. Четыре с лишним года прошло, как его нет. Что я понимала тогда? Почти ничего. Теперь же, со временем, вся эта жизнь — а лучше сказать, эта смерть — как будто вложена в меня и никуда не уходит.

Помню, как встречала его в нашем аэропорту. Он появился в дверях со своим чемоданчиком, весь искривившись от боли.

— Что с вами?

— Ботинки. Наталья купила. На глаз, без примерки. Она ведь какая? Как молния. Быстрая!

— Тогда он еще не знал, что она больна. Наташа убегала от врачей, обследований боялась. Однажды так и убежала из больницы — босая, в казенном халате.

— Она мне объяснила, — сказал он, усмехаясь своей очень тихой и хитрой усмешкой. — «Зачем долго жить? Стареть не желаю». У них, у красавиц, такое бывает.

Владимов в Америке был дней двенадцать. Улетел к себе в Германию и в письме оттуда обмолвился, что Наташа болеет. Поэтому, мол, и не пишет. Еще через месяц — звонок: умерла. Начал рассказывать и все время возвращался к одному и тому же: в ночь на второе января она попросила кока-колы, а кока-колы не было. Он уговаривал ее потерпеть, подождать до утра. Она посмотрела своими голубыми глазами и тихо вздохнула, просить перестала.