Любовь фрау Клейст - Ирина Муравьева

Записка была истеричной, хотя и не длинной.

Собрание происходило в кабинете заведующей, в котором по-зимнему горел свет, а на стене висел огромный, величиной с ковер, плакат, на котором, набранная красивой славянскою вязью, содержалась целая глава из Славянского Ведического календаря: Влияние Сварожьего круга на сущность людскую. В самом начале было сказано, что «в одно мгновение по течению реки времени, в которой отражается Сварожий Круг, рождается 53.896.011.200 характеров, и каждый имеет судьбу».

Заведующая, чье доброе лицо с коротеньким носом казалось осыпанным красной смородиной (так волновалась!), положила перед собою оба доноса: из Питера, давний, и этот, вчерашний. Сама она старалась ни с кем из присутствующих не пересекаться взглядом.

Трубецкой сидел в кресле, развалившись и вытянув перед собою огромные толстые ноги, которые, будто поваленные деревья, производили немного похожий на лиственный шум и тихонько скрипели.

— Я огорчена, что на нашей кафедре, очень дружной всегда… — начала было заведующая, но руки ее задрожали, и она быстро спрятала их под стол. — Сейчас, неожиданно…

— Что — неожиданно? — взревел Трубецкой. — Типично масонские фокусы! Но я не пойму, а при чем тут Сазонофф? Положим, докажут, что я ею увлекся, и дальше?

— Тогда нет и речи о том, чтоб заведовать кафедрой. Но дело сейчас не в деньгах. Ваше имя…

— Ах вот оно что! — присвистнул Трубецкой. — Мое имя! А он и завидует имени, вот что! Пока его пращур варил мамалыгу, мой пращур служил на российское благо!

Заведующая еще больше покраснела. Трубецкой рыл себе яму. Теперь его могли бы при желании обвинить и в антисемитизме.

Каждый из присутствующих в этой комнате смутно понимал, что нужно сделать все, чтобы как можно быстрей разойтись по домам, каждый чувствовал, что в ход запущены колеса, которые грохочут только для того, чтобы, стерев в порошок одну жизнь, забыть ее сразу и взяться за новую.

— Мы не будем сейчас обсуждать особенности характера профессора Янкелевича, — вспыхнула заведующая. — Но мы собрались для того, чтобы профессор Трубецкой представил нам в свое оправдание те факты, которые позволят нам объяснить профессору Янкелевичу его ошибку и, кроме того, анулировать этот отвратительный документ. — Она брезгливо дотронулась мизинцем до питерского письма. — Иначе наша кафедра, и без того не располагающая большими денежными средствами, лишится своей аспирантской программы…

— Прекрасно, прекрасно! Браво?! — с ударением на «о» сказал Трубецкой и захлопал в ладоши. — Ура демократии! Глядишь, скоро ведь и обыскивать будут! А что? Раз уж влезли в Ирак… И прекрасно! И все проглотили, все очень довольны. А вы говорите: «Россия!» Да что там Россия? Россия спилась! А мы вроде как трезвые!

Он начал было приподниматься с кресла, но тут же рухнул в него обратно и забарабанил по корешку книги толстыми пальцами.

— Ах, да помолчите вы, Адриан! — страдальчески прошептала заведующая, и оттого, что она вдруг обратилась к Трубецкому по имени, всем стало полегче. — Мы ваши друзья здесь и думаем, как вам помочь. А вы не ведите себя по-кабацки. — Разговор шел на английском, но последнее слово заведующая произнесла по-русски, и вся фраза прозвучала смешно: «Like you are in the кабак». — Если мы хотим решить этот вопрос внутри кафедры, то есть своими силами, то мы должны, к сожалению, произвести опрос аспирантов… Нам нужны письменные подтверждения каждого из аспирантов, что никто из них не замечал за профессором Трубецким никогда ничего подобного.

Профессор Трубецкой схватился за голову.

— Я разошлю по электронной почте просьбу письменно подтвердить свое мнение о работе профессора Трубецкого. И каждый аспирант пошлет в деканат этот отзыв. Если профессор Янкелевич собирается и дальше сообщать о своих опасениях, то там уже будут все отзывы. И я бы попросила бы вас, Адриан, — она опять ярко вспыхнула, — не запирать дверей своего кабинета и не уединяться со своими студентами при этих закрытых дверях. Мы с вами живем в таком мире…

— Мы с вами уже не живем! — устало взревел Трубецкой. — Мы с вами спешим к концу света.

…

Любовь фрау Клейст

Она только что выпрыгнула из троллейбуса и теперь медлила на подтаявшем и залитом желтовато-коричневой грязью пятачке, напомнившем кожу поджаренной курицы. Он говорил себе, что надо решиться, подойти, что она сейчас дождется нового троллейбуса и исчезнет… Но она не исчезала, а неторопливо поправляла обеими руками черный колпачок, переступала высокими ногами в обтягивающих сапогах, потом что-то долго искала в карманах. И вдруг побежала к нему по ступенькам.

От неожиданности он даже слегка попятился, но ошибки никакой не было: перейдя на очень быстрый шаг, она приблизилась к нему с немного неловкой, но все же открытой улыбкой:

— У вас, как мне кажется, лишний билетик.

Смеющийся голос был свежим, тугим и ярко-прозрачным, как гроздь винограда.

— Да, лишний.

Он протянул ей билет, и она вынула из сумки кошелек.

— Его подарили, — сказал Алексей. — Я сам не платил, так что денег не нужно.

Она удивленно приподняла плечо, как бы не зная, соглашаться или нет, но потом плечо опустилось, и она опять улыбнулась:

— Тогда я в антракте куплю шоколадку. Хотите?

— Давайте я лучше куплю.

— А, вы? Ну, давайте, — сказала она.

На сцене все было перекошено, все поставлено вверх дном. Шел снег, крупный, тихий, как в жизни. А может быть, не было снега, но рядом был черный рукав ее кофты и белые пальцы внутри рукава, прекрасные, длинные, сильные пальцы.

Он не отрываясь смотрел на сцену, но там все сливалось, зато стоило немного скосить глаза, и появлялся ее очень тонкий, слегка вытянутый профиль с подкрашенным выпуклым веком, потом ее родинка, губы. Родинка была пониже виска, кожа вокруг нее покраснела от грубого ветра, немного припухла, и губы припухли. От ее черной шерстяной кофты пахло зимой, и он понял почему: кофта была с капюшоном, который напомнил ему шапочку послушника, он вымок под снегом.

Сильное тепло шло от ее тела, хотя она сидела, не только не дотрагиваясь до него, но, напротив, облокотившись на ручку кресла и сдвинувшись влево, потому что высокая и лохматая голова сидящего впереди человека ей очень мешала. Он даже не понимал, красива ли она и сколько ей может быть лет. Он вообще ничего не понимал, только все острее чувствовал слева от себя скользящий и светлый пожар, как будто лицо это тихо горело.

Спектакль закончился, хотя Алексей всеми силами души желал, чтобы он шел и шел, но, когда занавес с торжественным шумом закрыл от него разоренную сцену, он понял, что нужно ведь что-то и сделать, нельзя же ее отпустить.

— Я вас провожу, если можно, — сказал он, когда, одевшись, они вышли на те же ступеньки с серебряно тающим снегом.