Фокусник - Ася Алкимова

людьми. Его наркотики, его молчаливость, его перепады настроения – все это служило созданию образа, который мне так нравился и который теперь, от этих объяснений, угрожал рассыпаться на глазах. Он говорил что-то беспредельно глупое.

– Это если нет контроля. А что если нет страха?

– А если нет страха, то одно из двух. Первый вариант – ты идиот. Или торчок. Или офисный работник. Или самоубийца – это все одно и то же. Второй вариант – ты все такой же плохой фокусник. Если у тебя нет страха – как ты увидишь его в других? Как ты будешь знать, на чем играть? Как ты будешь знать, чем жонглировать? Где ты возьмешь желание жить, желание действовать, где ты возьмешь волю, и вдохновение, и наглость, если у тебя нет страха?

Это все глупо, мысленно возмущалась я, нельзя все на свете объяснять так просто. Я умнее его, думала я грустно, образованнее, веселее, нормальнее. В конечном итоге буду, наверное, богаче. Физически он не намного сильнее меня. Нет ничего, тревожно и быстро скакало у меня в голове, нет ничего, что бы оправдало его. Он весь – фокусы и иллюзии, дым и зеркала.

– Может, заткнешься уже? – спросил Вардан. Только тут я поняла, что все это время говорила без умолку.

– Выдохни, – повторил он, – И заткнись, пожалуйста. В ушах звенит.

– А с каких это пор ты мне указываешь? – краем глаза я заметила, что Вардан снял и крутит на столе своей ониксовое кольцо, – Что, нервы? Я даже родителей не слушаюсь. Давай еще по косяку и спать? А то завтра…

Вардан размахнулся и ударил меня по щеке открытой ладонью.

Я была до того ошарашена, что даже не отдёрнулась.

В сознание, как испуганные птицы, кинулись мысли, все, сразу, и очень быстро.

Он рехнулся? была первой. Сразу за ней: Я брежу?

Не видит ли кто?

Мне больно?

Обидно?

Страшно?

Что теперь делать?

Он всерьез?

Что за бред? Я выгляжу как полная дура.

Я отмахивалась от них всех. Потом мысли ушли, осталась одна: меня ни разу не били. Никто. Никогда. Потом и она пропала. Вардан ударил неудачно, чуть слишком снизу. От неожиданности я прикусила себе щеку, и теперь она болела остро и гадко. Во рту было сухо, горячо и кроваво. Но – против своих собственных ожиданий – я молчала.

– Все очень просто, – тихо и веско сказал Вардан, – Страх и контроль. Дым и зеркала. Не надо недооценивать иллюзии, не надо недооценивать ожидания, делай что хочешь и молись, чтобы быть единственным, кто знает себя.

Мы снова помолчали.

– Чем чаще я смотрю на часы, тем сильнее хочется спать, – задумчиво и вымученно заметил Вардан.

Я с трудом поднялась на ноги. Все тело было невыносимо тяжелым и ныло, как натянутая струна. Даже в душе отдавалось что-то скрипичное, тоскливо-напряженное. Я молча вышла и спустилась по лестнице, обращая какое-то болезненное внимание на звук собственных шагов в мглистой влажности подъезда. Как всегда моросил дождь. Я поехала домой.

Жизнь постепенно входила в привычную колею. По утрам я училась, а по вечерам крутилась на кухне, помогая Максу и Владу создавать радостный ажиотаж, или сидела у Вардана в почти непрерывном молчании, пока он разгадывал свои головоломки, варил шоколад или полулежал на подоконнике в кажущейся прострации, лениво переводя свои блестящие черные глаза с одного прохожего на другого.

Неожиданно настала зима. Она чувствовалась везде, в разреженном холодном воздухе, высоком сером небе и бессильно струящемся через облака вылинявшем свете. Моим любимым временем стала дорога домой. Темный, сонный, влажно-глянцевый Оксфорд, пустой вечерний автобус, ветреные ночи и белесые дни, все похожие один на другой, неизменный запах марихуаны и жареной картошки, мандариновые пятна фонарей на мокрых плитах домов и тротуаров, мое окно с цветастыми занавесками. Долгие отрезки тишины и люди, все различия между которыми стерла ночь. Общее для всех, единственное оставшееся желание попасть домой. Блики проносящихся фар, опущенные головы, натянутые капюшоны, скупые движения уставших.

Часто я сталкивалась со знакомыми, или с теми, кого встречала на кухне Вардана. Почти все и почти всегда были пьяны. Обыкновенно мы доходили до закрывающегося уже паба, но, поскольку выпивать больше никого не тянуло, просто покупали сигареты и садились у заправки на самом ветру. Я так привыкла к постоянному молчанию, что теперь сама с недоумением смотрела на людей, которые порывались со мной заговорить. Я перестала запоминать их имена и истории.

Все говорили об одном и том же. О том, что настала зима. Об одиночестве, о бессилии, о безнадежности обретения надежды.

– Вчера была осень, а сегодня уже зима, – сказал Чингиз, теперь тихий и злой, беспрерывно кашляя, – Дело в зимней определенности. Осень – это еще хоть что-то, зима – это все. Приехали.

– Вчера даже холоднее было, – возразил Влад.

– Ну и что? – Огрызнулся Чингиз, – Вчера была осень, а сегодня уже зима.

– Зима – это ночь года. А ночь – это то, что накапливается в нас за день. И потом прорывается, когда нет больше сил терпеть, и тогда настает ночь. Рано утром ночи мало, ее почти не видно, а потом становится все больше и больше, и наконец она заполняет все, всюду проливается…

Макс фыркнул. Проследил за парочкой, появившейся из дверей туалета на заправке.

– Интересно, они там трахались или ширялись?

– Макс!

– Что?!

6. «Стоунхендж»

Через улицу Корнмаркет протянули гирлянды в виде снежинок и велосипедов. Ночь огней, в которую мэр должен был торжественно зажечь рождественские украшения, ожидалась в первую субботу декабря.

За ночь выпал снег. Правда, немного, по северным меркам, но достаточно, чтобы ввергнуть англичан в состояние паники, в котором они не чистили дороги и не выпускали детей из дома.

Влад и Вардан уехали в Лондон за теплой одеждой. («Ну шо за?..» – сокрушался Влад, чавкая талым снегом в тонких дермантиновых ботинках, – «Не, мне в натуре подзатариться надыть»). Макс пропадал где-то в лихорадочной тревоге, которая нападала на него с приближением конца семестра, переписывал пропущенные лекции и ругался с преподавателями, которые все как один сулили ему недопуск.

Я сидела у окна и любовалась на снег. Темнеть стало совсем рано, сумеречная дымка опускалась на город уже к двум-трем часам, а к четырем Оксфорд погружался в непроглядную туманную темноту. Ветра не было, выпавший снег тут же таял, снова ложился, опять таял, и улицы были похожи на ледяной хамам.

Дерево, чье преображение я готовилась наблюдать в сентябре, теперь уже больше месяца стояло совершенно голое, нервно и чувственно