Большая игра - Александр Горский

— Стой! Рано!

Что именно рано, Рудин не понял. С огромной скоростью промчавшись по воде, носорог выскочил на сушу и был уже в паре метров от людей.

— Прыгай! — Сержант оттолкнул Ивана, а сам прыгнул в другую сторону.

Падая, Рудин почувствовал, как мимо пронеслись три тонны мяса и костей. Смерть снова коснулась его, но не забрала себе. Иван неловко упал лицом в траву, ударившись коленом о камень. Острая боль пронзила ногу. И в это же мгновение Сэротэтто разрядил свой автомат в не успевшего развернуться для новой атаки носорога. У бедного животного подогнулись задние ноги, и с жалобным ревом оно завалилось на бок. Сержант осторожно подошел к бьющемуся в агонии зверю. Потом прицелился и выстрелил.

— Не надо мучиться. Ты не виноват.

Рудин с трудом перекатился на спину, сел и начал растирать ушибленное колено. Подошел Сэротэтто и сел рядом. Они немного помолчали.

— Откуда эта скотина здесь выискалась? Я думал за годы войны их всех перебили! Да к тому же здесь, прямо на переправе. — Рудин оглянулся на неподвижную тушу.

— Может, это и был последний? Кто знает… Нам повезло, ему нет. — Сержант пошарил в своем рюкзаке и достал блестящую плоскую флягу из нержавейки. Открутил колпачок и протянул Ивану.

— Выпей. За носорога. Хороший ром.

Обжигающая горло жидкость добавила сил. Ром был не так уж и хорош, но в данных условиях выбирать не приходилось. Было вообще чудо, что он был у сержанта.

— Там взял, у машин. — Сэротэтто махнул рукой в ту сторону, откуда они пришли.

Рудин понял, что фляга была у одного из нападавших. «И когда успел только найти? — удивленно подумал он. — Вот шустрый чертяка!»

— Хороший ром, — повторил сержант, — я вчера пробовал.

— О как! И даже не поделился! — возмутился Иван.

— Я пробовал, потом спал, потом дежурил. Ты бы пробовал, потом спал и спал, — нагло заявил Сэротэтто с невозмутимым выражением лица.

Рудин хотел было возмутиться, но тут только до него дошло понимание того, что сержант второй уже раз за короткое время спас ему жизнь. Он приподнял флягу и громко сказал:

— За тебя, Ваня, за тебя, родной! — Потом передал флягу сержанту.

Тот улыбнулся в ответ и тоже сделал глоток, спрятал флягу в рюкзак и скомандовал:

— Заряжай! — Они вставили новые рожки в автоматы. — Целься! Огонь!

Воду речушки вспороли выстрелы. Сержант и Рудин от души расстреляли переправу и затем быстро вбежали в мутную воду. Через несколько секунд они уже были на другом берегу. Никаких крокодилов в реке не оказалось. Иван вытер пот со лба и вздохнул:

— Рог-то не отпилили! Рог денег стоит!

— Зачем тебе деньги? — усмехнулся сержант. — Ведь мы же коммунизм строим.

— А ром? Ром денег стоит, — с такой же усмешкой ответил Иван, — во всяком случае, пока стройка не кончилась, бесплатно не наливают.

Сэротэтто задумался. Несколько мгновений он смотрел на темную воду реки, на мертвую тушу, лежащую на пологом склоне. Затем сержант вздохнул, поправил автомат на плече и быстро зашагал по пыльной дороге прочь от реки, от носорога, в густые заросли, протянувшие им навстречу свои цепкие ветви. Не желая отстать, Иван зашагал следом. Следующие два часа он видел перед собой только равномерно покачивающийся при каждом шаге рюкзак Сэротэтто. Когда идти стало совсем невмоготу, Иван начал считать эти покачивания, на второй тысяче сбился и вновь стал считать, уже почти дошел до тысячи, когда их заставил остановиться грубый окрик:

— А ну, стой! Вы кто такие? Оружие на землю.

Уставший Рудин не сразу осознал, что ему так понравилось в этой фразе, произнесенной низким, хриплым, прокуренным голосом. А потом он понял, эти слова были сказаны на родном языке. Их встретила поисковая группа, направленная на обнаружение пропавшего конвоя. Они дошли, они выжили. Два Ивана. Всего двое из целого отряда.

Окрестности Среднегорска, сорок одна неделя до Нового года

Черный «гелендваген» наконец вырвался из городских пробок, оставив позади последний светофор серого города. Железное сердце забилось быстрее, огромные колеса выбрасывали из-под себя километр за километром. Вековые сосны, росшие по обеим сторонам Чусовского тракта, изредка сменялись небольшими березовыми рощицами, но только лишь для того, чтобы спустя миг опять заполнить собой вид из окон мчащегося вперед внедорожника. Максим и Марина молчали, радио играло совсем тихо, почти не заглушая доносящиеся откуда-то извне гул мотора и шум колесных покрышек. Да и тех было почти не слышно.

Когда Максим предложил оставить детей у его родителей, а самим уехать с ночевкой на Чусовое, Марина была очень удивлена. Их браку было уже одиннадцать лет, и он прошел все этапы от взаимного обожания до постепенного безразличия и даже неприязни. Марина чувствовала, что муж ей изменяет, но не пыталась узнать это наверняка в надежде сохранить остатки того, что когда-то было семьей. У нее было два последних рубежа защиты — это ее неведение и ее сыновья. Пытаясь сохранить эти рубежи, Марина не общалась ни с кем, кто мог бы случайной или неслучайной фразой окончательно разрушить иллюзию существования их семьи. Уже несколько лет Марина нигде не работала, посвящая все свое время воспитанию детей. Детей было двое, два прелестных мальчугана, которых она иногда в порыве отчаянной материнской любви крепко обнимала и держала, не отпуская до тех пор, пока непоседливые мальчишки не вырывались и, убегали, не видя, как их мама плачет. А плакать Марине приходилось все чаще.

Последний год был для нее очень тяжелым. Макс почти не появлялся дома, приезжал очень поздно, отказывался от приготовленного ею ужина и сразу ложился спать. Уезжал он рано утром. Исключение составляли пятницы, когда ее муж просто не приезжал вечером, а заявлялся уже ближе к пяти утра и, как правило, в абсолютно невменяемом состоянии. Обычно привозил его один из дежурных телохранителей отца. Когда Макс чувствовал, что вот-вот отключится, он нажимал кнопку на подаренном отцом браслете, и тревожный вызов уходил на пульт охраны. Охранники находили Макса по GPS-сигналу и почти всегда настолько пьяным, что он еле мог дойти до машины, поддерживаемый с двух сторон. В машине он мгновенно засыпал, и, проснувшись в субботу ближе к вечеру, он порой не всегда сразу понимал, как он оказался в гостевой комнате на первом этаже своего дома. Дальше его заносить Марина охране не разрешала. Это сильно злило Макса, и в таких случаях вечер субботы, омраченный состоянием тяжелейшего похмелья, был скрашен долгим и нудным выяснением, почему он, хозяин дома, был брошен где-то на диване, а не в спальне и стоит ли ему ожидать, что скоро его кинут, как собаку, на коврике перед дверью.

— Знаешь, собаки так не пьют, — заявила ему Марина в последний раз, — а когда ты в таком скотском состоянии, я бы тебя и на коврик не пустила, тебе в хлеву место.