Различия - Горан Петрович

Он несколько раз защищал Крле в суде. А потом защищал и того, другого, которого обвиняли в том, что он убрал Крле. Адвокат был по-прежнему мрачен, должно быть потому, что тогда, в девяностые, он лучше, чем когда бы то, ни было, понял, до чего человек может дойти, как запутаться.

Возможно, это стало основной причиной, по которой он решил уйти на пенсию. Как-то утром вдруг взял и решил. Отправился в свою адвокатскую контору и не выходил оттуда целых три месяца, до тех пор, пока не написал во-первых, заявления с требованием убрать его имя из списка адвокатов, а во-вторых, сотен и сотен писем своим бывшим клиентам, всем тем, кого он защищал с первого дня адвокатской практики. В каждом письме, а все они были отправлены заказной почтой, он подробно описывал, насколько его шокировали их «дела» и как он теперь раскаивается, что тогда защищал их. Покончив с письмами, он отказался от подписки на «Службени гласник»[9]и отнес пишущую машинку в ближайший мусорный контейнер. Отправил он ее туда с огромным удовольствием. Звоночек, который означал конец строки, звякнул в последний раз. И под конец Момировац снял со стены свой диплом юриста и направился на главпочтамт, заглянув по дороге в отдел объявлений газеты «Ибарские новости», где за полцены выставил на продажу свою контору. На почте он щедро вознаградил Отто, чтобы тот как можно красивее упаковал диплом и отправил его, без указания обратного адреса, в секретариат юридического факультета, бульвар Революции, 67, 11000, Белград.

Лазарь Л. Момировац по-прежнему любит латинские цитаты (Альбин Вилхар, издательство «Матица Сербска», серия «Занимательно и полезно»). Теперь объектом его насмешек стали правые, чью сторону еще совсем недавно занимал он сам. Из «этого четника» он превратился в «этого коммуниста». А насмешки над товарищем Аврамовичем, который сделал отличную карьеру благодаря разновидности условного рефлекса Павлова, проявлявшегося в непрестанном «голосовании», привели к тому, что Лазарь Л. Момировац снова попал в поле зрения службы госбезопасности.

Его даже впервые в жизни задержали и допросили, после того как в какой-то кафане под шприцер[10]и порцию рубцов он неожиданно разоткровенничался: «Аврамович? Да это какой-то человек-матрешка. Только подумаешь, что все про него знаешь, что он уже пуст, что в одном человеке не может уместиться столько ипостасей, как вдруг — опля! — а в нем оказывается, есть еще одна, чуть меньшего размера, человекообразная разновидность! Возможно, теперь многое изменилось, но люди остались прежними».

Однако некоторые люди все же изменились. Худощавая Невайда Элодия наконец сдалась и согласилась принять ухаживания толстяка Негомира. Ему, этому несостоявшемуся рокеру, который в силу обстоятельств стал ударником на свадьбах и похоронах, она, эта выпускница академии по классу вокала, похожая на роскошно, многообещающе начатую, но по стечению тех же обстоятельств не законченную музыкальную пьесу, одним волшебным вечером вдруг сказала:

— Ударьте! Изо всех сил!

И Негомир запустил свой самый мощный ритм, о таком она раньше, в своей одинокой жизни, не имела и понятия. Он использовал все, что было в его распоряжении: палочки разной длины, щекочущую металлическую метелочку, а под конец бас-колотушку с мягким фетровым наконечником. Однако оказалось, что наибольший эффект достигается старым дедовским способом, то есть просто голыми ладонями.

Перемены происходили весьма и весьма медленно. Сначала под действием мощного и головокружительного ритма у Элодии пропала зажатость диафрагмы. Ее голос буквально рванулся ввысь. Затрепетали мембраны всех ее клеток. А потом она перестала быть похожей на куропатку. Всюду, и прежде всего в постели у Негомира, она появлялась как минимум десятью минутами раньше и уходила минут на десять позже, чем следовало ожидать. Затем она подала в милицию заявление о смене фамилии. Отбросила начальное «Не» и стала Вайда[11]Элодия.

Тем не менее новая Элодия, Вайда, осталась для Негомира такой же загадкой. Он играл и играл на ней, каждый раз изумляясь, сколь невероятны извлекаемые из нее дикие ритмы. Следствием их отношений стало то, что она чуточку поправилась, а он чуточку похудел. Несмотря на обильные угощения, всегда выставляемые музыкантам на свадьбах и похоронах. Но ему это не мешало, а ее явно радовало.

«Струкуту-струкуту-ксс... тутула-тутула-псс... ба-па-бас... плас!» Каждый вечер Негомир менял манеру игры. То едва касаясь упругой кожи Элодии, то резко сотрясая ее тело, то извлекая из нее приглушенные, триумфальные вздохи, то комбинируя все известные ему приемы и получая нечто среднее между тяжелым роком, джазовой импровизацией и древним зовом природы.

И им обоим это нравилось, независимо от того, под какую музыку они проводили время.

«Все джумают, что Отто тупой, а Отто чмеется, чмеется...»

Эти слова, должно быть, слышали многие. Отто пугался из года в год. Прикрывал лицо ладонями. А в промежутках упаковывал посылки и бандероли. В самые тяжелые времена он делал это даже бесплатно. Границы множились, множились государства, чуть не каждый день какой-нибудь город просыпался за пределами или внутри новой страны, почтовые тарифы, как того и требуют правила, повышались... Один только Отто не брал плату в соответствии с «Новым режимом межгосударственного почтового сообщения». Он говорил: «Все джумают, что Отто тупой, а Отто чмеется, чмеется... Какая разница, что это теперь другая страна, между людьми-то все по-старому».

Не брал он денег и за стояние во все более длинных очередях. Тем более с пенсионеров. Просто повторял: «Все джумают, что Отто тупой, а Отто чмеется, чмеется... Отто денежки больше не нужны, на кино у меня есть, а за все другое я уже расплатился».

Ничего он не ждал и от тех, за кого сдавал в окошко конверты с купонами лотерей и игр. Ему не было обидно даже тогда, когда один счастливчик выиграл главный приз, очень дорогой автомобиль. Не обиделся он и тогда, когда этот человек не поблагодарил его ни единым словом. Лишь, как обычно, сказал: «Все джумают, что Отто тупой, а Отто чмеется, чмеется... Я и пешком везде поспею вовремя».

А после смерти Отто выяснилось, что на его сберкнижке в Почтовом сберегательном банке кое-что осталось, и даже немало. Точнее, как раз столько, сколько нужно. Потому что инфляция обесценила почти всё. Под конец бумажная банковская лента, которой были скреплены купюры, стоила больше, чем сами сотни, тысячи, миллионы и даже миллиарды новых банкнот. После того как все пересчитали по курсу и отбросили нули, с точностью до пары[12]получилось столько, сколько требовалось, чтобы в соответствии с последним желанием Отто кремировать его, купить самую скромную урну, запаковать ее, перевязать бечевкой, запечатать капелькой темно-красного сургуча и послать заказной бандеролью в одну далекую страну. Тот, кто на последней бандероли Отто выводил адрес получателя, тот, кто для уменьшения платежа в графе «Ценность почтового отправления» написал «1 динар», утверждал потом, что этим получателем был не кто иной, как Тршутка.