Различия - Горан Петрович

Возможно, Эракович не смог повторить успех своей первой выставки из-за того, что никогда больше не слышал голоса двух ангелов. Дело в том, что Ж. и 3., призванные в ряды Югославской народной армии, погибли в одном из первых вооруженных столкновений при распаде Югославии.

Полную реконструкцию обстоятельств их смерти никогда не проводили. Но очевидцы утверждают, что виной всему одна пуля. Одна-единственная, которая отскочила рикошетом как будто нарочно, будто просто со зла. Выстрел был произведен откуда-то сбоку, кто знает когда и кто знает откуда. Возможно, много лет назад. Возможно, много десятилетий назад. Хотя не исключено, что и столетий.

Откуда бы она ни прилетела, пуля звякнула, отскочив от металлической пластины на пограничном столбе с надписью: «Добро пожаловать в Социалистическую Федеративную Республику Югославию», скользнув после этого по башне одной из машин только что подоспевшей бронетанковой части, потом, причудливо изменив направление, слегка задела каску какого-то военного наблюдателя или репортера CNN и опять, вопреки всем законам баллистики, сменила траекторию и прошила несколько транспарантов с одним и тем же, но при этом трагически различным призывом «Каждому свое!» (эти транспаранты, написанные на листах ватмана, несли придерживающиеся разных политических взглядов группы демонстрантов), затем она буквально коснулась виска рядового Ж., снова отскочила и царапнула висок рядового 3.

В той неразберихе никто так и не понял, куда пуля устремилась дальше. И скольких еще убила. И скольких еще, и с какой стороны убьет в ближайшие годы. Возможно, десятилетия. Хотя не исключено, что и столетия.

Ж. и 3. просто упали на землю. Они не казались мертвыми, и все-таки они были мертвы. Нет-нет, если не считать запекшейся крови на висках, они не были похожи на павших в бою солдат. Напротив, оба, без касок, с приоткрытыми ртами, они выглядели так, словно сейчас, как в детстве, произнесут: «Дяденька, вы не могли бы сесть чуть-чуть пониже, нам из-за вас ничего не видно...»

Ибрахим, его жена и Ясмина покинули город во время войны. Самые большие и самые вкусные в городе шампиты с кремом, диплом донора-добровольца в рамке на стене, одна-единственная на всей улице вывеска на кириллице — всего этого оказалось недостаточно для доказательства лояльности новой власти. Последнее, кстати, даже стало поводом для постоянных подозрений: «А может, он перед нами заискивает? Или хочет показать, что он лучше всех?»

Никто не хотел понять, что Ибрахим не сменил вывеску на кондитерской «Тысяча и одно пирожное» просто потому, что уважал нас. Хотя, видя вокруг столько латиницы, в жонглировании которой мы, казалось, соревнуемся друг с другом, он и сам был смущен: да есть ли вообще способ нам угодить?

Крле Рубанок ежевечерне угрожал отрезать всем руки. Однажды он зашел в кондитерскую Ибрахима, заказал и съел три пирожных, выпил большую кружку бозы[7]и, отказавшись платить, сообщил Ибрахиму:

— Если твоя жена не покажет мне сегодня вечером свою татуировку, завтра я сам на нее взгляну. И буду смотреть сколько мне вздумается!

Ибрахим ничего не ответил. Сдержался. А на следующее утро уехал, с Ясминой. И с женой. В витрине кондитерской он оставил записку с исчерпывающей инструкцией: «Шампиты свежее. Сначала лучше съесть ишлеры...» Позже, когда война завершилась, точнее, была введена в границы мира, то есть когда все кончилось, Крле Рубанок клялся, что Ибрахим уехал из города по собственному желанию. Что он наконец-то накопил денег на поездку в Америку, чтобы найти там того единственного, кроме самого Ибрахима, мужчину, который знал, куда тянется узор на руке его жены. «Я их отсюда не гнал! И вообще, зачем она скрывала? Я свои картинки каждому могу показать!» — Крле расстегивал рубаху, давая всем желающим возможность увидеть наколки на его теле.

Но все это случилось «после». Не только во времени. Стоит пояснить, что это случилось «после» еще и потому, что в кинотеатре «Сутьеска» между девятым и десятым рядом зияла пустота. Поэтому хорошо, что так произошло и в этом повествовании. Про которое я теперь не знаю, насколько это рассказ, насколько история, а насколько фильм, смонтированный из легкомысленно забракованных и списанных кадров...

«Нет, я их отсюда не гнал! Они сами уехали! И вообще, зачем она скрывала? Я свои картинки каждому могу показать!» — Крле расстегивал рубаху, еще некоторое время оправдываясь и давая всем желающим возможность разглядеть татуировки на его теле.

Шею, грудь и руки Крле вперемешку, хаотично покрывали наколотые тонкой иглой и со временем поблекшие имена каких-то девушек, символическое изображение «инь-янь», грудастая сирена, заманивающая путешественников в морскую пучину, неоконченная партия в «крестики-нолики», какое-то расплывшееся пятно, прежний герб Югославии, номер воинской части, место и срок прохождения службы в армии, герои любимых комиксов, какая-то крылатая тварь... Ближе всего к сердцу, разумеется, красовалась самая крупная по размеру татуировка — стилизованное сердце, пронзенное стрелой.

В полном соответствии со своим ужасающим прозвищем Крле Рубанок, где бы ни появлялся, грозил пустить кровь всем и каждому. А потом осознал, что нет в этом ничего особенного, тем более прибыльного. И, видимо, чтобы его не заподозрили в том, что он предал собственные идеалы, обратился к родственной деятельности. Открыл лесопильное предприятие. Крле беспощадно вырубал самые здоровые деревья, сначала в окрестных горах, а позже и везде, где ему удавалось «оформить разрешение на эксплуатацию». Подъезжали тягачи. Они разбили наши и без того никудышные дороги. Они вывозили еще влажные столетние кольца. Главным образом за границу.

Крле Рубанок разбогател. В кинотеатры он больше не ходил. Не хватало храбрости. Поэтому на вилле — настоящей крепости, оборудованной системой безопасности, — у него был собственный кинозал и в нем штук пятнадцать обтянутых замшей кресел. Но и здесь ему не удавалось заполнить хотя бы одно из них: у него не было друзей, которым он мог бы доверять, с которыми он не боялся бы, сидя в полумраке, смотреть кино. Вместо фильмов он просматривал то, что сняли камеры наблюдения, размещенные во всех благословенных углах его дома.

«Оприходовали» его как-то ночью, безжалостно, бензопилой «Stiehl», в тот момент, когда он выходил из своего бронированного джина. Поговаривали всякое, но истинная причина состояла в том, что Крле покусился на участки леса, которые принадлежали другому местному Рубанку.

«Nomen atque omen!»[8]— заявил в связи с этим делом адвокат Лазарь Л. Момировац.