Метафизика труб - Амели Нотомб

– В какую?

– Неизвестно.

– Когда?

– Тоже неизвестно.

– А я никуда не поеду. Я не могу уехать отсюда.

– Так ты больше не хочешь жить с нами?

– Хочу. Но вы все должны остаться здесь.

– Мы не имеем права.

– Почему?

– Папа дипломат. У него такая работа.

– Ну и что?

– Он должен подчиняться приказам, которые приходят из Бельгии.

– Бельгия далеко. Не будет же она его наказывать, если он не послушается.

Мама рассмеялась. А я заплакала еще горше.

– Ты, наверное, пошутила. Мы не уедем отсюда!

– Нет, не пошутила. Придет время – и уедем.

– А я не хочу уезжать! Я останусь здесь! Это моя страна! Это мой дом!

– Это не твоя страна!

– Нет, моя! Я умру, если уеду отсюда!

Я мотала головой, как сумасшедшая. Я снова была в открытом море, снова тонула, и меня проглотила вода, а я билась изо всех сил, пытаясь хоть за что-то ухватиться, но земля была далеко, и никто не хотел мне помочь.

– Да нет, ты от этого не умрешь.

Но я уже умирала. Я только что узнала ужасную истину, с которой раньше или позже сталкивается любой человек: ты обязательно теряешь все самое дорогое, что у тебя есть. «Сначала дадут, а потом отберут» – так я сформулировала для себя отчаяние, которое станет лейтмотивом моего детства, юности и последующих жизненных перипетий. «Сначала дадут, а потом отберут»: всю жизнь праздник будет чередоваться с трауром. Это будет траур по страстно любимой стране, по горе, по цветам, по дому, по Нисио-сан и по языку, на котором ты научилась говорить. И тебе будет невдомек, какая долгая череда трауров ожидает тебя впереди. Трауров в самом горьком смысле, потому что ничто и никогда уже не вернется и не возродится, даже если тебя постараются одурачить, как бедного Иова, которому Бог даровал в утешение другую жену, другой дом и других детей. Увы, тебя не так легко одурачить.

– Что я сделала плохого? – рыдая, спрашивала я маму.

– Ничего. Ты здесь ни при чем. Просто так устроена жизнь, вот и все.

Если бы я хоть в чем-то провинилась! Если бы это было карой за мое непослушание! Но нет, просто так устроена жизнь. Хорошая ты или плохая – это ничего не меняет. «Сначала дадут, а потом отберут»: так устроена жизнь.

Когда тебе почти три года, ты уже знаешь, что когда-нибудь умрешь. Но сия печальная перспектива совсем не тревожит: ведь это произойдет так не скоро, что кажется маловероятным. Но вот узнать в этом возрасте, что через год, два или три ты будешь изгнана из райского сада, хотя не нарушила ни одной самой суровой заповеди, – урок жестокий и несправедливый, который причинит бесконечные муки и терзания.

«Сначала дадут, а потом отберут» – если бы ты только знала, что скоро у тебя попытаются отобрать и саму жизнь!

И я плакала, плакала от отчаяния.

Тут к нам вернулись папа и Нисио-сан. Моя нянюшка бросилась ко мне с объятиями:

– Успокойся, я остаюсь, я не ухожу, я остаюсь с тобой, не плачь!

Если бы она сказала мне это четверть часа назад, я вознеслась бы на седьмое небо от счастья. Но теперь я знала, что моя драма лишь отодвигается на какой-то срок. Слабое утешение.

Когда знаешь, что у тебя неизбежно отнимут самое дорогое, можно вести себя по-разному: запретить себе нежно привязываться к людям или к вещам, чтобы последующее расставание прошло менее болезненно, или, напротив, постараться одарить их страстной, безмерной любовью: «Если нам не суждено быть всегда вместе, подарю тебе год неземного счастья».

И я выбираю страстную любовь: обвиваю руками Нисио-сан и сжимаю изо всех своих детских силенок. Но и после этого я еще долго не могу успокоиться, и у меня текут слезы.

Проходившая мимо Касима-сан увидела меня в объятиях растроганной Нисио-сан. Она так и не узнала, что я подслушала ее разговор с моей нянюшкой, но без труда догадалась, что Нисио-сан осталась благодаря мне.

Касима-сан крепко сжала губы. И я поймала ее ненавидящий взгляд.

Отец немного успокоил меня: мы уедем из Японии только через два или три года. Два-три года показались мне целой вечностью: я смогу еще долго-долго жить в стране, где родилась на свет. Это принесло мне некоторое утешение, но оно было горьким, как лекарства, которые приглушают боль, но не излечивают болезнь. Я посоветовала своему родителю сменить профессию. Он ответил, что карьера ассенизатора его не слишком привлекает.

С этой минуты я начала жить с печальным и торжественным чувством важности всего, что со мной происходит. В тот день трагических открытий после полудня Нисио-сан повела меня на игровую площадку, где я как заведенная целый час прыгала через бортик песочницы, без конца повторяя про себя:

«Запоминай! Запоминай!

Тебя увезут из Японии, ты будешь изгнана из сада, у тебя отнимут Нисио-сан и гору, а потому на всю жизнь запоминай свои сокровища».

Память имеет ту же власть, что и написанное пером: если в книге встречаешь слово «кошка», она представляется тебе совсем не такой, как соседская кошка, что следит за тобой своими необыкновенными глазами. Но при этом ты все же с удовольствием вспоминаешь эту кошку и ее янтарные глаза.

«Так и с памятью. Твоя бабушка умерла, но ты ее вспоминаешь, и она оживает. Постарайся вписать в свою память все чудеса твоего рая, и ты навсегда унесешь их с собой. И если даже не запомнишь волшебную реальность, то запомнишь восторг, который она у тебя вызывает.

Отныне каждая минута для тебя священна. Самые сладостные из этих минут в храме твоей памяти получат в награду горностаевую мантию и королевскую корону. И воспоминания твои будут царить подобно династиям королей».

Наконец наступил день моего рождения, когда мне исполнилось три года. Это был мой первый день рождения, который я запомнила. Мне казалось, что это событие планетарной значимости. Утром я проснулась с уверенностью, что вся Сюкугава уже празднует мое рождение.

Скок, и я забираюсь в постель спящей сестренки. Я трясу ее за плечо и говорю:

– Мне хочется, чтобы ты первая поздравила меня с днем рождения.

Я не сомневаюсь, что она будет польщена такой честью.

Но она бурчит «С днем рождения» и с недовольным видом переворачивается на другой бок.

Распрощавшись с этой неблагодарной, я спускаюсь в кухню. Нисио-сан не обманула моих ожиданий: она преклоняет колени перед ребенком-богом, то есть мной, и поздравляет меня с моим подвигом. И она права: три года – это вам не пустяк.

Затем она простирается передо мной ниц. Я испытываю огромное удовлетворение.

Я спрашиваю, когда придут меня поздравить жители деревни, или мне подобает выйти на улицу, чтобы услышать их приветствия. Озадаченная Нисио-сан не сразу находится, что ответить: