Бриллианты шталмейстера - Иван Погонин

– Дальше пешком, господа, – сказал он дрожащим голосом.

Все вылезли из кареты, один из копателей достал из багажного отделения заступ и лопату, вручил заступ своему товарищу, и небольшая компания углубилась в лес. Шли недолго. Немец, лицо которого было белее писчей бумаги, остановился, покрутил головой и указал на одиноко стоявшую елку.

– Там, под этим деревом. – Гуттентаг достал из кармана мятый носовой платок и вытер обильно выступившую на лбу испарину.

После осмотра трупа Пинель попросил кучера достать из кареты бутыль с водой и полить ему на руки. Мыл руки он долго и тщательно, вытер их услужливо поданным возницей полотенцем, достал из портсигара папиросу, закурил и сказал:

– После внешнего осмотра трупа можно сделать вывод, что смерть несчастного последовала от удара твердым тупым предметом в затылочную область головы, от которого произошел перелом свода и основания черепа, сопровождавшийся повреждением оболочки головного мозга. Произошло это, судя по гнилостным изменениям трупа, никак не меньше месяца назад. Ну а более точно – после вскрытия, господа.

Гуттентаг, стоявший все это время в стороне, подошел к Кунцевичу:

– Што он говорит? Ви же мне сказаль, что врач будет говорит про смерть от болезн?

– Я вас обманул. – Мечислав Николаевич уставился на немца немигающим взглядом.

– То есть как обманул?

– А вот так. Кстати, я так и не представил вам всех членов нашей небольшой, но дружной компании. Два господина, помогавшие нам извлечь из земли тело убитого вами Ильи Давыдова, – обыкновенные лионские обыватели, пользующиеся безупречной репутацией, рассказ которых не вызовет ни капли сомнения ни у кого – ни у прокурора, ни у судебного следователя, ни у присяжных заседателей. Кучер – вовсе не кучер, а инспектор лионской полиции месье Гаранже, к словам которого присяжные заседатели также отнесутся со всем вниманием. Ну а что касается врача, это действительно доктор Пинель, полицейский врач лионской префектуры. У него такой обширный опыт исследования трупов, что в правильности его выводов не усомнится и генеральный прокурор Республики. Одним словом, вы арестованы, герр Гуттентаг!

Немец бросился было в сторону, но не спускавший с него все это время глаз Гаранже подставил ему подножку, и убийца растянулся на земле.

– Не усложняйте своего положения, герр Гуттентаг. Только что вы в присутствии пятерых свидетелей показали место, где был зарыт труп Ильи Давыдова, а это место мог знать только его убийца. Получается, что вы явились с повинной, герр Гуттентаг, а это должно смягчить ваше наказание. Подумайте, стоит ли после чистосердечного признания начинать отпираться?

Лицо у Чулицкого было темно-зеленого цвета, когда он прикуривал. Кунцевич заметил, как трясутся его руки. Начальник говорил тихо и даже немного пристанывал:

– Нет, надо было Мищука отправлять! Ведь он просился! Съездил бы Евгений Францевич в Париж, прокутил бы командировочные, вернулся бы несолоно хлебавши, и не было бы у меня проблем. Подумаешь, одной неоткрытой кражей больше! А теперь! Что мне теперь прикажете делать?

– Как что? – сделал удивленное лицо Кунцевич. – Арестовывать Давыдова и передавать дело следователю.

– Давыдова? Шталмейстера? Генерал-лейтенанта?

– Убийца должен сидеть в тюрьме, ваше высокородие.

– Господи боже мой! Кунцевич, вы же не первый год в полиции! Вы о чем?

– Я понимаю, доказательств, конечно, маловато, но если приналечь…

– Какие, к чертям, доказательства? Да будь их хоть воз и маленькая тележка! Это же шталмейстер! Штал-мей-стер! Особа, приближенная к императору!

– Согласно статье 129 Уложения, вина учинившего преступление увеличивается по мере того, чем выше были его состояние, звание и степень образованности…

– Чего? – зашипел Чулицкий. – Уложение? Да к дьяволу ваше Уложение! – Начальник сыскной полиции бросил едва раскуренную папиросу в пепельницу. – Мечислав Николаевич, хватит из себя дурака строить.

– И что же прикажете делать? Забыть?

Чулицкий вздохнул:

– Убийство во Франции произошло, вот пусть у французов голова о нем и болит. Пусть шлют официальные запросы через МИД, а мы их будем исполнять, коли нам прикажут. Но инициативы проявлять не надо! Не надо, я вас очень прошу.

Постоянное сопереживание чужому горю весьма пагубно сказывается на душевном здоровье. Поэтому у всякого человека, изо дня в день сталкивающегося с мерзостью жизни по долгу службы, есть два пути: либо переменить место и заняться более спокойным делом, либо перестать переживать и сопереживать. Отсюда и внешняя черствость у бывалых врачей, стражей порядка, гробовщиков и дантистов. Но человек сделан не из железа, и даже патологоанатом с тридцатилетним стажем иногда среди ночи вскакивает с постели, вспоминая о причинах смерти недавно вскрытого трупа.

Мечислав Николаевич понял, что не всякое преступление обязательно открывается и не всякий злодей обязательно получает по заслугам, примерно через месяц сыскной службы, а перестал пропускать через свою нервную систему чужую боль примерно через год. Но в особо тяжелых случаях защитная реакция организма не имела надлежащей силы. Выражалось это в общем раздражении и многодневной бессоннице.

Нет, Кунцевич не вспоминал ежеминутно о подробностях нераскрытого дела, в его голове не всплывали ужасные картины места происшествия, все это он давно научился прятать в самую глубину подсознания. Но оттуда, из этой глубины, черные тени проникали в сердце и мозг, вгоняя чиновника для поручений в неврастению[14].

Поэтому, когда в семь утра воскресного дня у дверей его квартиры раздался звонок, коллежский секретарь не разозлился, а вздохнул с облегчением: звонить могли только по делам службы, рабочие хлопоты приносили усталость, а с ней – долгожданное успокоение. Он накинул халат и, не дожидаясь горничной, сам пошел открывать.

Однако на пороге Мечислав Николаевич увидел не прикомандированного к сыскному отделению городового, а человека с флигель-адъютантскими вензелями на полковничьих погонах шинели.

– Господин Кунцевич? – спросил полковник.