Роман с мертвой девушкой - Андрей Яхонтов

Особенностью и принципом селекционной деятельности Гондольского и Свободина была методика вовлечения в витринную показуху — представителей самых разных социальных слоев, чем достигалось необычайно широкое участие в профанации всех без исключения возрастных групп и кастовых сегментов. Диаспора, удовлетворенная наличием на экране своего делегата, мнила: ее интересы учтены и соблюдены, то есть полномочно воплощаются, поэтому становилась горячей споднижницей творимой вакханалии. Одним из выдернутых с тощего солончака народного быта и пересаженным на тучное поле тележнивья плодородным колосом, сразу пустившим корни и без проволочек прижившимся, стал врач-травматолог Левон Захер, подвернувшийся Гондольскому после драки на ипподроме, в которой мой жемчужный поводырь огреб вывих предплечья и многочисленные ушибы. С подозрением на трещину в голеностопе он был доставлен в ближайший медицинский стационар, где, непосредственно в момент наложения шины произошло его знакомство с эскулапом, сразу потрафившим пострадавшему виртуальщику хамским обхождением и распущенной внешностью. Костоправ пришелся ко двору и свободинскому семейству и вскоре получил в безраздельную аренду передачу «Лечение: за и против», которую повел, восседая в ржавом гинекологическом кресле и обрядившись в замызганный салатного цвета халат и несвежую шапочку с кокардой-крестом. Вместо рассусоливаний о лекарствах и закаливании, эскулап травил бородатые анекдоты и замшелые байки. Его рецепт: «минута смеха продлевает жизнь на тыщу лет и заменяет стакан сметаны» был принят на «ура!» долболобами-зрителями и вскинут на щит лудильщиками телекарнавала. Драматической стороны бытия, согласно версии этих шпрехшталмейстеров, не существовало, она, по умолчанию, была ими упразднена, ампутирована, исключена из системы консолидированного околпачивания. Основополагающим и незыблемым постулатом оставался нарочитый показ-навязывание — наперекор несчастьям и бедам, сыплющимся на страну — веселящихся, счастливых и беззаботных харь. Проливалась кровь, шахтеры задыхались в шкерах, ребятишки целой школы оказывались в заложниках, а экран упрямо демонстрировал ржущих, острящих, щерящихся, выдрючивающихся — рот до ушей — ряженых. Кредо: какие бы ужасы ни происходили, а проблемы ни обрушивались — хохотать! — находило оправдание в безупречно гуманной мотивировке: «в жизни мало радости». Вот организаторы общенационального досуга и спешили подарить приникшим к многопрограммному «магическому кристаллу» олухам — праздник, бесконечную расслабуху и передышку. Количество серьеза урезали, зато множились развлекательные и скоморошьи ассамблеи. Коверные всех мастей реготали, предваряя репортажи о терактах, подъялдыкивали и разыгрывали друг друга, сдабривая сообщения о природных и авиационных катастрофах, ухохатывались до колик, комментируя сводки военных потерь, отпускали сальности и двусмысленности, если речь заходила об угрозе эпидемий…

Заболел тесть, по просьбе жены я хотел определить его в профильный госпиталь, но Гондольский и камарилья настояли: следует везти старика к коновалу-хохмачу. Профессиональная этика-де требует обращения именно к нему.

Навещая обреченного доверившегося мне обжору, на глазах худевшего и напрочь потерявшего аппетит, я казнил себя за допущенную слабость. Разве способен был помочь хоть кому-нибудь лекарь пройдоха? Что мог прохвост — кроме как зубоскалить и балагурить? Какое радикальное средство исцеления в силах был отыскать и предложить? Для блезира он корчил задумчивую мину, а сам по инерции продолжал духариться и ждал: рассмеюсь вместе с ним, обижался, если не реагировал и не откликался на его приколы и примочки. Накануне смерти тесть сказал: стало лучше. И даже похлебал щей. Позволив прохиндею расхвастаться: он спас члена моей семьи. Но я-то понимал: непрооперированный пищевод распался, еда проваливается в гнилостную пустоту. На похоронах мошенник прыскал в кулачок, на поминках произносил сомнительной задушевности тосты… Ему внимали, затаив дыхание и благоговейно… Спешили записаться к дутому авторитету на прием. Рвались на консультацию к прощелыге, поскольку были убеждены: телеэкран рекомендует и демонстрирует достойных, лучших из лучших.

Вскоре врач-убийца возглавил предназначенный мне «Миг правды». Спора нет, он годился для этой роли как никто. В хирургическую операционную, откуда транслировалась передача (ведь Искатель Истины анатомировал действительность!), залучал тузов, помогавших ему с защитой диссертации, а также представителей многочисленных статистических контор. Ох и врали, ох и пудрили мозговые канавки, ох и вешали лапшу его сообщники! Все под стать ведущему, заявлявшему, что его отец, матрос с затонувшей подводной лодки, завещал сыну всегда гуторить правду и только правду. Ударяя кулаком в гулкую, как набат, обтянутую тельняшкой грудь, фанфарон клялся честью и здоровьем матери (умершей десять лет назад), что не лгал и не грешил ни на йоту и никогда — и снова врал, паясничал, оставаясь при этом наигранно взволнованным. Расщедривался порой (коли речь шла об утопшем папаньке) пустить горькую слезу. Отец его был жив-здоров и слал сыну письма и фляги самогона из жаркой ставропольской станицы, где безвыездно провел свой век, работая комбайнером. Слушая небылицы, я не удивлялся, что рейтинг фальшака растет по дням и по часам и переваливает за тысячу процентов — очередная наглая издевка над здравым смыслом, торжество бахвальства и безалаберщины, результат усилий большого коллектива единомышленников, но прежде всего, конечно, итог стараний псевдодоктора. Такой была добытая им Истина, истина в последней инстанции, истина, с которой не поспоришь. Неудивительно, передача вскоре была переименована, ей нашли более подходящее и емкое обозначение: «Мир правды».

Оказавшись в гуще абракадабры, опасался (и был близок к тому, чтобы) тронуться умом… Произойди такое, и наверняка вознесся бы в телевизионной иерархии значительно выше, ведь официально зарегистрированных умалишенных среди расфуфыренной шатии было немного. Сопротивляясь абсурду, разум требовал взвешенно и досконально разобраться в происходящем (чем грозил ввергнуть в пучину еще больших неблагополучий). Прикрикивал на строптивца, он упрямо не отступал. С панталыку его было не сбить. Вынуждал меня здраво постичь… (Что и составляло главный признак безумия, поскольку, анализируя не поддающееся анализу, сдвигаешься по фазе). Следовало плыть по течению, не вдаваясь в подоплеки, а я брыкался, производил выкладки, тасовал выводы. Сопоставлял. В результате крыша ехала. Да, механизм выбора-отбора залученных (или принужденных?) к сотрудничеству управителями-командирами был очевиден. Но зачем и почему в затею включались те, кто под ранжир недомыслия, подневольности и страхолюдства не подпадал? Почему они шли, нет, валили в услужение агасферной банде — нескончаемой гурьбой и соглашались обретаться на привязи?

Следовало безотлагательно шурупить: в каком направлении двигать мою «Красоту», каким медом ее намазывать и с помощью каких пчел наполнять ячейки сот? А я топтался посреди жужжащей пасеки и медлил… Преступно медлил.

Новые друзья все настойчивее зазывали на сходки. Тайные вечери учинялись, как правило, в просторной квартире Гондольского или загородном поместье Свободина. Быть приглашенным на законспирированный журфикс считалось честью. Выкаблучивались на этих сборищах кто во что горазд, держались заносчиво — как и подобает представителям не знающего удержу истеблишмента, дефилировали с величавой надменностью, перебрасывались кичливыми фразами, мерились вздорной капризностью, состязались в спеси и самовосхвалении, сладострастно расточали неискренние комплименты, а попутно — обсуждали планы. Возникала речь об отчаянном положении школ и библиотек, и радетели прогресса, несгибаемые поборники образования (все, между прочим, — члены и членши важной комиссии, формировавшей бюджет учреждений культуры), захлебываясь, перебивая друг друга, разрабатывали кунштюк: как под благовидным предлогом не выделить обветшавшим, не отапливаемым архивным хранилищам и нищим педагогам, обучавшим ребятню в классах и лабораториях с прогнившими полами, ни шиша, зато отвалить преогромную сумму на проведение бьеналле, куда съедутся со всех концов вселенной приятели-пройды, готовые, в свою очередь, кликнуть нынешних устроителей на заманчиво-помпезную тусовку в следующей экзотической точке земного шара. Сговаривались устроить агитационный тарарам в связи с этой или похожей халтурной акцией: никчемным вернисажем, зряшным фестивалем, согласовывали синхронность громких заявлений в поддержку фальсификата (в том числе телевизионных) — чтобы поосновательнее засрать (так они сами выражались) мозги потерявшим ориентиры лохам, готовым по наущению жучил-спекулянтов наречь бессмысленную мазню живописью, а типографски набранный горячечный бред — рассветным этапом словесности…