А под ним я голая - Евгения Доброва

За все это великолепие Муртада просил копейки.

Сначала я даже слегка растерялась от яркости красок, хлынувших как из рога изобилия, да еще в таком странном месте. Но замешательство длилась недолго и вскоре сменилось азартом обновления гардероба. Я перерывала кучу за кучей, нагребая при этом собственную горку раритетов. Платье, отороченное гагачьим пухом, кофточка с бретельками из пайеток, огненно-оранжевый свитер, пашминовый палантин, практически новый свакаровый полушубок… Кучка находок росла. И уже было ясно, что за один раз это просто не унести.

– Можно, отложу до завтра?

– Прыхадыти, канечна, – разрешил Муртада, помогая запихивать сверток на антресоль, чтобы уже никто не позарился на мои будущие наряды.

– Утром забегу. – Поблагодарив Муртаду, я в самом прекрасном расположении духа покинула гостеприимный лабаз.

Но дотерпеть до утра было выше моих сил. Я вернулась уже через час, и не одна, а с Мариной. Уговаривать ее не пришлось.

– Где?! – закричала она. – Пошли скорее!

И мы продолжили охоту. Муртада сразу понял, что нам нужно. Футболки и джинсы он даже и не предлагал – подсовывал только самые экстравагантные одеяния, с ловкостью фокусника извлекая их из глубин огромных тюков, – и снова понеслось: расшитые левкоями халаты, юбки годе, и парашютом, и колокольчиком, горжетки и муфты, бисерные жабо, крокодиловые ридикюльчики…

Национальность хозяина так и осталась загадкой. По-русски он говорил крайне плохо, но крайне вежливо. Кроме того, Муртада поразил меня тем, что раз в полчаса уходил в дальнюю комнату, расстилал на полу маленький коврик, становился на колени лицом на восток и, окруженный своими затейливыми прет-а-пор-те, истово, усердно молился.

Мы скупили полмагазина и потом заглядывали туда чуть ли не каждый день. И правильно – ибо через месяц Муртада, этот загадочный негоциант, вместе со всем своим заморским добром вдруг исчез – так же внезапно, как и появился.

…Я стояла в прихожей и застегивала меховой френч. Кукла печально глядела из пакета стеклянным глазом.

– Назови ее! – Я чуть не забыла самое главное.

– Я подумаю. Завтра тебе позвоню.

Чмокнув дарительницу в румяную, пахнущую мускусом щеку, я, грохоча в гулкой подъездной норе каблуками, четырьмя синкопированными гран-жете сбежала по лестнице вниз.

Вернувшись после минутной отлучки на рабочее место, я обнаруживаю, что за моим компьютером восседает Косая (в сортир нельзя отойти!) и режется в преферанс.

– Как быстро меня здесь не стало… – не без ехидства замечаю в пространство.

– Ты хочешь сесть?! – Интонация угрожающе повышается.

– Ну что ты, сиди, сиди, это я так.

– Вот только не надо мне… этих… – выфыркивает Косая.

Ну же! Давай, Косая, давай! Как это правильно сказать по-русски? Думай! Нет, не выходит каменный цветок у Данилы-мастера… Ужас. Фраза без окончания повисает меж полом и потолком и раздражает слух подобно музыкальной теме, оставленной без разрешения в финале. Так просто ведь: жертв! Но, видно, энергия мысли до Косой не доходит, и она, уже уходя в коридор, сквозь зубы и мальборину продолжает шипеть:

– Таких этих!

Дальнее крыло нашего пятого этажа оккупировал начальник отдела графики Чипыжов, маленький, лысоватый и страшно охочий до женского пола – слава богу, меня уже упредили не реагировать на его шутки, а то не знаю, чем бы закончился сегодняшний день. За глаза коллеги звали главного графика не иначе как Чижопин, ловко сложив вольную анаграмму из букв его простонародной чижик-пыжи-ковской фамилии.

Когда я только поступила на службу, он отловил меня в коридоре и спросил, прямо в лоб:

– А где Багрецова?

– Кто?

– Кто, кто. Менеджер по календарикам. Ну эта… – и тычет себе в глаз.

– Пошла в ту комнату, – говорю, и иду себе дальше.

Чипыжов двинулся в указанном направлении, но, взявшись за ручку двери, внезапно обернулся и крикнул:

– Как вас зовут?

– А я не из этой комнаты, – сказала я на всякий случай.

– А в вашей комнате, что, нет имен?

Я только хотела ответить, что с десяти метров такие вещи не спрашивают, но начальник отдела графики уже скрылся за дверью той комнаты.

И тут же высунулся обратно:

– Так ты наша, что ли? Новенькая?

– Да.

– Хорошенькая. Вот если б у меня была такая секретарша, я бы ее каждый день заставлял чупа-чупсы во рту вертеть. По утрам и по вечерам. Корольков не заставляет?

Нет, Корольков, наш комдиректор и мой прямой начальник, пока не заставлял. Наверное, не любит чупа-чупсы.

Мамочки, куда я попала!

Боже, зачем я пошла работать в редакцию! Вернее, не так: Боже, зачем я вообще пошла работать! Зачем я послушалась маму и папу и пыталась тратить свое драгоценное время на такое ужасное и неблагодарное дело, как служба! Закончив два года назад институт и перепробовав – надцать работ (собственно, на работы меня безжалостно выпинывали, иного глагола и нет, пинком за дверь выставляли – меня, дочку родную! – заботливые, пекущиеся о благе ребенка родители), от бензоколонки (оператор-кассир, сутки-трое) до пресс-центра президента Е. (ночной мониторинг средств массовой информации за о-о-очень символическое вознаграждение), я под конец остановила белку в колесе и осела на несколько месяцев в частном издательском доме. В конце концов, где еще приютиться писателю, как не возле книги, – думала я.

– Ты веришь, что я напишу гениальный роман? – Вопрос этот болезненный и провокационный, потому что мне на тот момент двадцать лет, и с папой мы не очень дружим.

– Лет через тридцать, может, и напишешь… – Все серьезные разговоры происходят, как правило, за едой (почему?), и я, извлекая потом, через несколько лет, чем-то расстроившую и потому на веки засевшую в память фразу, вспоминаю не только интонацию, но и сопровождающие ее бублик, кефир, чавканье, зубы… Папа ковырялся в зубах спиченкой. Гениальный роман отменялся.

… И его нет до сих пор.

Уже через полмесяца выяснилось, что времяпрепровождение, то есть работа в издательстве «Март», куда, собственно, я была милостиво устроена сомнительными «своими», приводит меня вместо восторга в отчаяние.

От этого страдали все близкие, ибо я стала просто невыносимой. Гримаса непреодолимого отвращения, казалось, навечно пристала к моему лицу; я рявкала в трубку, когда звонил телефон, рыдала, когда подгорали котлеты, колотила о стену посуду, когда соседи включали рок-группу «Айнштюрценде нойбаутен»,[5]скандалила со старушками из-за места в троллейбусе, словом, как моська на людей бросалась, причем всеми доступными способами. Когда в день рождения позвонили бабушка с дедушкой, на вполне безобидный вопрос «как поживаешь?» я ответила, что они мне регулярно снятся, гоняются за мною по лесу и хотят убить.