Яд персидской сирени - Инна Бачинская

— Кушай, Эрик, — пригласил Монах. — Фирмовые, с копченой колбаской и маринованным огурчиком. Ноу-хау нашего Митрича. Вот сижу, бывало, под развесистым кедром, речка журчит, верхушки дерев пошумливают, уха булькает, а у меня перед глазами кружка пивка и фирмовый Митрича. Эх! Предлагаю конкурс на самое удачное название, передающее смысл, так сказать. Ставлю кружку. Эрик, ты тоже можешь принять участие. Леша, тебе, как литератору, первое слово! Стреляй!

— Ну… — задумался Добродеев. — Канапе «Тутси», например.

— Канапе… только не надо выпендрежа. Какие ж это канапе? Это большие полновесные бутерброды. Эрик!

— Бутерброды «Тутси», — сказал Эрик.

Монах засмеялся:

— Фантазеры вы, ребята. Давайте «Летающая тарелка». Фирмовый Митрича «Летающая тарелка». Митрич, как тебе?

— Можно.

— Несъедобно, — сказал Добродеев. — Надо передать вкус. А от тарелки вкус железа.

— «Энэло-деликатес», — сказал Монах. — «Детинец с маринованным огурчиком», «Салями-пикуль плюс»!

— «Проглоченный язык»! — сказал Добродеев.

— Красиво! Или «Откушенный палец».

— Как-то это тоже не очень съедобно… — пробормотал Митрич, представив себе меню с «Откушенным пальцем».

— Не боись, Митрич, это мы так прикалываемся и упражняем фантазию, — успокоил его Монах. — Мы же не людоеды какие-нибудь. «Фирмовые Митрича» — вполне передает идею и дух.

— Так вы будете искать? — перебил Монаха Эрик. — Вдруг она выйдет на связь, что сказать?

— Скажи, что буду, — решился Монах. — Ближнему надо помогать. А то я как-то уже подзабурел без дела.

— Ура! — обрадовался Добродеев. — Значит, остаешься?

— На пару недель, не больше, — сказал Монах, выставив палец.

— Прекрасное решение, Христофорыч! Предлагаю накатить за Детективный клуб толстых и красивых любителей пива! — Добродеев стукнул краем кружки кружку Монаха.

— За клуб! — Монах поднял кружку.

— А можно, я тоже? — спросил Эрик.

— Пива?

— Нет, в Клуб с вами. Можно? — Он смотрел на них умоляюще.

— Ну… — Монах пропустил бороду через пятерню, — с испытательным сроком разве. Как, Лео?

— Членом вряд ли, габариты не те, — строго сказал Добродеев. — И пива не пьет.

— Может, определим его волонтером? Согласен, мой юный друг?

Эрик кивнул.

— У тебя усы, — сказал Тим немного погодя. Осторожно снял губами молоко, и они снова обнялись. Кровать затрещала, принимая их в себя. Под тяжелым тканым лежником оказался сенник, оглушительно шуршавший. Неподъемные, как перины, подушки светили красными боками через прошвы из жестких домотканых кружев.

— Тише, мышей разбудишь! — Ника так и покатилась.

— Пусть смотрят, — ответил Тим. — Я тебя люблю!

— И я тебя люблю! На всю жизнь!

Кровать качалась в такт, сено шуршало, и мыши, если они были здесь, испуганно притаились в норах.

Они уснули, оба одновременно, словно провалились. И проснулись глубоким вечером. Светло-синее небо заглядывало в слепое оконце, дрожала в правом углу звезда. Дверь была распахнута настежь, со двора тянуло непривычными запахами травы, грибов и земли.

Они долго, до самой ночи, сидели на лавочке во дворе. Перед ними на столе горела свеча в банке, и столбом вилась всякая летающая живность.

— Хочешь молока? — спросил Тим.

— Нет. Это вовсе и не молоко.

— А что?

— Неизвестно. Молоко такое не бывает. Может, сироп из одуванчиков и дикого шиповника. Тим, ты чувствуешь, как здесь тихо! И звезды! Таких звезд тоже не бывает. И вообще, весь этот мир существует только в нашем воображении. И пока мы спали, его просто не было. Ни Любы, ни Любки, ни пчел. Никого!

Тим не ответил, только крепче прижал Нику к себе. Так они сидели очень долго, и Тим вдруг почувствовал, что Ника спит. Она тяжело и уютно привалилась к его боку и тонко присвистывала носом. Тим растроганно хмыкнул, поднял жену на руки и пошел в дом. Ника даже не проснулась, а он еще долго лежал без сна, испытывая странное чувство нереальности. Мир за пределами дома тоже не спал, а жил собственной ночной жизнью. Стоило только замереть и прислушаться, как проявлялись всякие звуки и звучки, шорохи, чьи-то мелкие торопливые шаги, возня. Изредка вскрикивала резко и высоко ночная птица, и от ее «угу-у» Тим всякий раз вздрагивал. Она начинала кричать, словно набирая разбег, — протяжное «у-у-у» и вдруг резкое, на выдохе «гу!». Пришло на память полузабытое слово «пугач», всплыло откуда-то из детства, наверное, из рассказов бабушки про птицу сову, которая кричит, пугает, хочет сказать что-то… Что именно, выветрилось напрочь. Предупредить? Тим поежился, нехотя поднялся и пошел закрывать дверь на щеколду. Он стоял босиком в темных сенцах, нащупывая ручку запора. Сова угукнула прямо над ухом, Тим вздрогнул и выругался сквозь зубы. Поднес к глазам запястье — часы показывали без четверти три. Светящиеся стрелки успокоили его. Часы были из привычного мира, где нет места ночным птицам. Он постоял у окна — спать решительно не хотелось. Небо, казалось, стало светлее, звезды потеряли яркость. Глаза привыкли к темноте, и он увидел, как через двор неторопливо идет большой черный пес. Тим отчетливо увидел белые клыки и длинный красный язык в раскрытой пасти, уши торчком и шевелящиеся лопатки. И подумал: может, волк? Пес пересек двор и исчез в кустах, и тут снова закричала дурным голосом птица…

* * *

…Он уснул под утро, а когда проснулся от оглушительного ора птичьей живности, рядом было пусто. Потягивал легкий сквознячок, на пороге сидела птица с голубыми боками. Ника исчезла. Он не спешил вставать, лежал, не шевелясь, скользил взглядом по комнате. Вдруг вспомнил ночную птицу и удивился своему… страху? Или вернее… дискомфорту. Дискомфорту, который испытывает городской человек на природе. Не в парке, не в турпоходе, а вот так, один на один. Ночь, деревья вокруг, не то собака, не то волк идет через двор, и вдруг — пронзительный вопль! Конечно, дискомфорт.

Птица на пороге стояла неподвижно и смотрела на Тима. «Кыш!» — сказал он негромко. Она словно поняла, повернулась и заковыляла прочь. Тим рассмеялся и вскочил.

Ника в сарафане, с косынкой на голове доила корову. Любку. Она, как заправская крестьянка, упиралась лбом в коровий бок и изо всех сил тянула за соски. Красная с белой мордой корова, к изумлению Тима, терпеливо стояла и не пыталась опрокинуть ведро и удрать. Она смотрела на Тима, не переставая жевать. Глаза у нее были как на египетской фреске.

Черный пес, внимательно наблюдая, сидел рядом.

Он окинул Тима скорым взглядом и снова уставился на корову.

— Привет, — сказал Тим. — Ты что, умеешь коров доить?