MOBY. Саундтрек моей жизни - Моби

Я был одет в утилитарную клубную одежду: черные джинсы, черная футболка, кроссовки. Джаред оделся так же неброско. Роми, однако, выглядела потрясающе. Она зачесала волосы назад и надела тонкую белую футболку, облегающие (но не слишком тесные) джинсы и пару кроссовок «Адидас» из тех, что продают либо японским туристам, либо людям просто стратосферной крутости. Я даже захотел влюбиться в Роми, но она казалась слишком недоступной. Я подумал, что она, вполне возможно, асексуальна или вообще лесбиянка. Или, даже если ее и интересуют мужчины, она вряд ли захочет встречаться с нервным белым музыкантом, у которого едва хватает денег на соевое молоко. В общем, никаких романтических чувств между нами не было – лишь безответное обожание с моей стороны.

Роми и Джаред сели на переднее сиденье большого «Олдсмобиля», и мы поехали вверх по Десятой авеню, обсуждая диджеев, которые им нравятся, записи, которые они обожают, и людей, с которыми встречались. Я сидел на заднем сиденье и смотрел в окно. Мы ехали по Челси, мимо высоких пустых зданий и заколоченных складов, а потом добрались до Линкольновского туннеля. По сторонам туннеля стояла небольшая армия отчаявшихся проституток. Они все были худыми и немытыми, их серая кожа словно впитывала свет оранжевых натриевых ламп. Тем не менее они все равно выглядели сексуально.

Я почувствовал себя ужасно, признав это. Они все были больны и едва живы, заслуживая моей христианской симпатии, а не совершенно нехристианского вожделения. Но само то, что они стояли здесь и в открытую предлагали секс, казалось сексуальным. В моем мире секс скрывался вплоть до того момента, когда им занимались – неуклюже, на дешевых матрасах или в спальнях пригородных домиков. А тут передо мной стояли проститутки, сообщая всему миру, что доступны для секса. Я хотел быть добрым христианином и состоять в любовных отношениях, а не человеком, которого где-то в глубине души заводили изможденные проститутки, стоящие стайкой перед Линкольновским туннелем в надежде заработать немного на дозу крэка.

Мы проехали туннель и выехали из ярко-оранжевого моря света в темноту Нью-Джерси. Я знал Нью-Джерси, потому что каждое лето в детстве ездил в гости к бабушке в дом престарелых в Вестфилде. Но этот Нью-Джерси был мне незнаком: то была страна пустых заправок, заброшенных зданий и пустынных парковок. Сюда люди уезжали, чтобы окончательно сдаться, купить наркотиков, открыть магазин подержанных вещей или умереть где-нибудь за мусорным контейнером.

Джаред откуда-то знал, как добраться до Ньюарка – это меня просто изумляло, потому что мне казалось, что все дороги там либо представляют собой бесконечную петлю, либо ведут прямо в болото, полное трупов. Мы съехали со скоростного шоссе в Ньюарке и медленно двигались по неосвещенным улицам. Большинство светофоров не работали, но это было нормально, потому что других машин на дорогах мы все равно не встретили. Нью-Джерси явно выбрали для испытаний апокалипсиса.

Мы проехали несколько круглосуточных ресторанов; их флуоресцентные бледно-голубые вывески прятались за плотным пуленепробиваемым плексигласом. К тому времени, когда Джаред нашел парковку у «Занзибара», Роми едва ли не подпрыгивала от возбуждения.

– Обожаю «Занзибар», он такой классный! – пропела она. Я попытался придумать какой-нибудь умный ответ, но вместо этого лишь с улыбкой кивнул ей с заднего сиденья как вежливый турист.

Роми побежала ко входу, обняла охранника и сказала: «О, Марсель, они со мной». Марсель посмотрел на Джареда и меня как на пару старых вонючих носков, но внутрь все же впустил. Роми исчезла где-то в глубинах «Занзибара», обнимаясь с приятелями. Когда мы с Джаредом вошли в клуб, стало ясно, что мы там единственные белые. Высокий негр гомосексуального вида недобро посмотрел на меня и сказал:

– О, сегодня у нас вечер Ку-клукс-клана?

Я хотел как-то оправдаться: «Нет! Я люблю негритянскую музыку! Я не расист! Извини, что я белый!», – но вместо этого просто прошел по коридору на танцпол. Я думал, что «Занзибар» – это настоящая Шангри-Ла среди ночных клубов, но в одиннадцать тридцать вечера в пятницу он выглядел просто еще одним клубом. Да, громким клубом, но просто клубом.

Мы с Джаредом направились к бару, стараясь не выделяться из толпы – но прежде чем мы успели туда добраться, Роми схватила Джареда, сказала: «Обязательно посмотри диджейскую кабинку!» и убежала с ним. Я заказал «Кока-колу» и встал на краю танцпола. Там я мог немножко танцевать и в то же время наблюдать за диджейской кабинкой. Роми уже прошла туда и заговорила с диджеем, который явно не был Тони Хамфризом. Я слышал о таком явлении: диджеи-суперзвезды обычно зовут на разогрев других диджеев, которые играют в первые и последние несколько часов. Суперзвезда обычно приходит в полночь или в час ночи, когда зрители уже готовы. Пока Роми болтала, Джаред стоял позади нее, скрестив руки; ему явно было не по себе.

На танцполе звучали простенькие хаусовые треки с обратных сторон синглов, ничего особенно интересного. Посетители вяло танцевали, не слишком напрягаясь, потому что знали, что их ждет марафон. Легендарные клубы вроде «Саунд Фэктори», «Занзибара» или «Парадиз Гараж» закрывались лишь в восемь или девять утра, и диджеи нередко играли по десять или двенадцать часов подряд.

Я стал танцевать и тут почувствовал у себя на спине что-то странное. Потрогав рукой спину между лопаток, я понял, что это чья-то слюна. На меня плюнули.

Я испытал отвращение, но не оскорбился. На каком-то глубинном уровне я чувствовал, что быть белым в черном окружении постыдно. Когда меня впускали в хип-хоповые или хаус-клубы, я был благодарен. Я не хотел ходить в клубы для белых гетеросексуалов, где люди, с которыми я рос, пили пиво «Роллинг Рок» и отпускали осторожные ироничные комментарии о статьях в журнале New Yorker и песнях Pavement. Я хотел быть на танцполе, чтобы меня окружали чернокожие, латиноамериканцы и геи, охваченные эйфорией, которая, казалось, возникает только тогда, когда начинает играть идеально подобранная песня, и пятьсот человек кричат с такой радостью, какой я никогда не слышал у белых. Если в цену за посещение входит то, что на тебя плюют и обзывают членом Ку-клукс-клана – пусть будет так. У меня были друзья в Нью-Йорке, которые умерли от СПИДа или ножевых ранений, так что плевки и неприятные эпитеты со стороны пышно разодетых геев я как-нибудь выдержу.

Наступила полночь, но Тони Хамфриза еще не было. Час ночи: Тони Хамфриза еще не было, но в меня снова плюнули. В половине второго все вдруг посмотрели на диджейскую кабинку – и там стоял Тони Хамфриз, размерами вдвое превышавший диджея, игравшего на разогреве. Он посмотрел на толпу, словно благодушный диктатор, подошел к вертушкам и поставил двенадцатидюймовую пластинку с трайбл-хаусом, то подмиксовывая ее к треку диджея-разогревщика, то убирая ее в миксе на задний план. Люди бросились на танцпол, показывая пальцами на диджейскую кабинку и крича: «Тони!». Тони стоял, ласково улыбаясь вертушкам.