Медуза - Майкл Дибдин

Путешествие представляло собой минимальный и в любом случае необходимый, но все-таки определенный риск, поэтому он выбирал объездные пути. С тех пор как здешние места значительно обезлюдели, эти дороги почти не использовались, тем более после наступления темноты. Если повезет, хозяин какого-нибудь магазинчика окажется единственным человеком, увидевшим его лицо, однако с отращенной недавно бородой и в темных очках его едва ли узнала бы даже родная сестра. Батарейки в походном фонаре почти сели, а без этого заменителя масляной или ацетиленовой лампы его детства он ничего не сможет делать в темноте.

Высокая ограда окружала поместье и была – если не считать двух ворот – непроницаема для пришельцев извне. Снаружи ограду опоясывала глубокая дренажная канава – ни дать ни взять крепостной ров вокруг средневекового замка. Все это создавало ошеломляющее ощущение полной изолированности от внешнего мира. Когда-то оно казалось комфортным, но теперь Габриэле начинал страдать от того, что в армии они называли «казарменной клаустрофобией».

Была для того еще одна причина. Габриэле чувствовал себя немного простофилей. Так с добродушной презрительностью его иногда называл отец – il babbione[18]– и так же, как зачастую в прошлом, ему казалось сейчас, что тот был прав. Минуло десять дней – и ничего не случилось. Более того, становилось трудно представить себе, что могло случиться. Что могло оправдать его паническое бегство в бывшее родовое имение.

Где-то он прочел, что разница между теорией и верой состоит не в возможности доказать, а в невозможности опровергнуть. Неважно, сколько свидетельств подтверждают, например, теорию относительности, ее истинность так никогда и не была доказана окончательно. Ее научная респектабельность зиждется на единственном факте: ложность ее обнаружится лишь тогда, когда появятся противоречащие ей данные. Это неприложимо к идее о том, что Бог создал мир за шесть дней, а потом изменил первоначальный замысел. Эта идея из разряда веры. Как и страх Габриэле за собственную безопасность. Теперь это очевидно. Его страх не был рационален, а потому его невозможно было рассеять. Габриэле не знал, как можно доказать, что он не прав и что на самом деле никакой угрозы не существует, а потому и бояться нечего.

Не то чтобы ему не было уютно там, где он сейчас устроился. Но это составляло лишь часть проблемы. В это время года ночи были еще достаточно теплыми, и походная экипировка, которую он приобрел перед выездом из Милана – за наличные, на случай, если кто-то отслеживает его кредитные карточки, – вполне отвечала всем его требованиям. Питался он скромно, как и дома, – паста, пармезан, оливковое масло, салями и сухие супы, изредка дополненные зайцем или голубем, которых он ловил, используя армейские навыки походной жизни. Единственной серьезной покупкой, совершенной им перед тем как сесть в кремонский поезд на пригородной станции Ламбрате, был подержанный велосипед, на котором он незаметно прибыл в свое убежище и который всегда находился под рукой для таких поездок, как нынешняя. Колодезная вода была куда лучше той, что текла из крана в Милане, а чтобы не скучать, он привез с собой кучу книг из собственного магазина.

Но лучше всего было то, что никто не знал, где он находится! Не только враги, но и друзья, знакомые, коллеги, не говоря уж о сестре Паоле и ее тридцати-с-чем-то-летнем сыне, живущем вместе с ней. Подумать только, сколько времени и любви он истратил на этот пустой номер – своего племянника, такого очаровательного и умного в юности, но с годами превратившегося в бездельника. Впрочем, Габриэле сам виноват. Люди не упускают случая использовать того, кто им это позволяет. Так что лучше держаться от них подальше. И еще одно он осознал, сидя здесь, – благо, времени на размышления было много. Оказывается, ему всегда хотелось исчезнуть, стать невидимым, целиком зависеть от себя и никоим образом – от других. Именно к этому он всегда стремился и теперь обрел независимо от причин и целей.

Велосипед легко катился вперед, время от времени поскрипывая задней осью. Это была старомодная женская модель с черной, изящно выгнутой в форме арфы рамой. В нем было три скорости, два тормоза – и никаких новейших приспособлений. Габриэле влюбился в велосипед с первого взгляда – он был как веселенькое платье из натурального набивного ситца среди безликих акриловых спортивных костюмов. И цена оказалась смешная.

Быстро темнело, но Габриэле мог проехать по этой местности даже с завязанными глазами. Единственное, что ему требовалось, так это видеть слабые отблески канав, отделившихся столетия тому назад от огромной По и окаймлявших с тех пор все здешние дороги, большие и малые. В детстве он исходил и изъездил их на велосипеде вдоль и поперек, порой проводя в пути по десять-двенадцать часов кряду, а иногда и засыпая под открытым небом, если случалось заблудиться или ломался велосипед. Никто не тревожился, если он не возвращался до темноты. В те времена мир был суровым, но милосердным; это теперь он стал сладкоречивым, но злым.

Габриэле свернул налево, на чуть более широкую дорогу, тянувшуюся вдоль реки, которая собирала всю воду с окрестных земель и, в свою очередь, отдавала ее одному из небольших притоков По. Мимо проехали две машины: одна навстречу, другая – в том же направлении, куда ехал он, но мчались они с такой скоростью, что их пассажирам Габриэле мог показаться разве что неясным силуэтом. Все оставшиеся в этих местах жители любили носиться как угорелые, будто брали реванш за те времена, когда их предки вынуждены были каждый день, под палящим солнцем или проливным дождем, пешком преодолевать безмерные расстояния, утром тащась на работу в поле, а вечером – обратно, домой.

Неподалеку от средневекового моста с тремя арочными перекрытиями дорога, изогнувшись петлей, вливалась в государственную трассу, которая вела к маленькому городку, безопасно пристроившемуся на холме, выше уровня здешних наводнений. Габриэле слез с велосипеда, спрятал его в тополиной роще неподалеку от развилки и дальше пошел пешком.

Внутри городских стен было тихо как в могиле. Он свернул с главной дороги налево, потом направо – в улочку, застроенную двухэтажными домами с низкими кирпичными террасами. Город имел название, но по сути был неотличим от тысячи других таких же, разбросанных по долине По и ее дельте, – приземистый и скромный на вид, построенный из прессованного кирпича и первоначально создававшийся как торговый центр для всей округи. С момента массового исхода населения в большие города в шестидесятые-семидесятые годы он приобрел печальный вид, будто его насильно отправили в отставку. Это идеально соответствовало намерениям Габриэле. Три четверти жителей покинули город, а те, кто остались, вечерами сидели по домам и рано ложились спать. На улице не было ни души, и его туфли на резиновой подошве не произвели ни звука, пока он шел к центральной площади. Если не считать безлюдья, все здесь осталось таким же, как сорок лет назад. Конечно, стало больше припаркованных у тротуаров машин, кое-где виднелись перекрашенные или перестроенные дома, но по существу это был тот же ленивый захолустный городок.

Магазин тоже оказался на месте, хотя вывеска и зеркальная витрина были новыми, и за прилавком вместо Убальдо и Эугении стояла критического возраста женщина, в которой Габриэле не без труда и с ужасом признал их дочь Пинуккью, которую вожделел когда-то в мальчишеских снах. Прежде чем войти в магазин, он надел черные очки, а войдя и изобразив сильнейший миланский акцент, спросил, есть ли у них батарейки, тоном, предполагавшим, что такой деревенщине, как эта местная жительница, может, и невдомек, что такое батарейки, не говоря уж о том, чтобы она ими торговала.