Газетчик - Александр Молчанов

Держа пистолет двумя руками перед собой, Пшеницын вошел в комнату. Никого. Источник бормотания и воя был на кухне. Пшеницын прижался к стене и заглянул в кухню, выставив пистолет вперед. Он был готов нажать на курок сразу, как только увидит цель.

Он увидел Зуева, который стоял на одной ноге посреди кухни. В руках он держал ружье. Он держал его за ствол. Ствол был направлен ему в подбородок. Приклад ружья был уперт в пол. Вторая нога Зуева была согнута в колене. Большой палец ноги лежал на спусковом крючке.

– Все, все кончится, не будет больше, никогда не будет больше, – пробормотал Зуев и завыл.

В этот момент Пшеницын задел плечом дверь так, что она скрипнула. Зуев обернулся и увидел Пшеницына.

– А-а-а! – заорал он, наклонился вперед и изо всех сил надавил ногой на спусковой крючок.

Кораблева заперли в комнате начальной военной подготовки. За решеткой, там, где хранилось оружие.

– Это для твоего же блага, – шепнул ему Мокин. – Успокойся, мы во всем разберемся.

– Почему я должен успокоиться? – возмущался Кораблев. – Вы понимаете, что это незаконное лишение свободы? Вы не имеете права!

– Еще о правах говорит, – проворчал Рыбник. – Постыдился бы, убийца.

– А вы алкоголик. Вы уроки пьяным ведете, – совсем некстати сказал Кораблев.

– Не усугубляй, – посоветовал ему Мокин. – Ты и так восстановил всех против себя.

– А почему вы его защищаете? – вдруг с подозрением спросила химичка.

– Я не его защищаю, – сказал Мокин, – я вас защищаю.

– От него?

– От вас же самих. Чтобы вы глупостей не наделали. Все, освободите помещение. Идите Людмилу Ивановну успокойте. Дайте ей валерьянки. А еще лучше – водки полстакана.

Мокин посмотрел на Рыбника, и тот отвел глаза.

– Какой вы все-таки циничный, – сказала химичка.

А Ольга Николаевна спросила:

– А это не опасно – запирать его вместе с оружием?

– Не опасно, – сказал Мокин. – Оружие в сейфе, сейф на замке.

Учителя вышли из комнаты, оставив Кораблева одного.

Людмила Ивановна чувствовала себя героиней дня. Еще бы – на нее среди бела дня в присутствии всего коллектива школы напал самый настоящий убийца. И она повела себя более чем достойно, участвовав, нет, возглавив его задержание. Конечно, о ней напишут в газетах, возможно, даже снимут передачу для центрального телевидения.

Не исключено, что после этого ей предложат повышение. Давно уже пора сменить директора, этого безликого Яковлева, которого никогда нет на месте. И, кстати, где он сейчас, в момент, когда в школе происходят такие события? Нет его. То ли на больничном. То ли на очередных курсах повышения квалификации в Волоковце. Пергамент давно заметила способность Яковлева исчезать в те моменты, когда в школе происходило что-то важное. Он никогда не участвовал даже в праздничных линейках и первых звонках, предоставляя отдуваться Людмиле Ивановне. Так, может быть, пора ему устраниться окончательно?

Людмила Ивановна пребывала в этих прекрасных мыслях, окруженная заботой и вниманием своего прекрасного коллектива, когда в ход этих мыслей вдруг вмешался Мокин.

– А что дальше?

– В каком смысле? – не поняла Людмила Ивановна.

– В прямом. Что мы будем делать дальше?

Людмила Ивановна растерялась. Ей совершенно не приходило в голову, что должно быть какое-то дальше и что в этом дальше она должна будет что-то еще делать. Ей казалось, что ее миссия окончена и дальше она может спокойно собирать урожай.

– А вы что предлагаете? – спросила Людмила Ивановна. Ох уж этот Мокин. Вечно все испортит.

– Я не знаю, – сказал он, – вы босс.

Его слова звучали почти издевательски.

– Мы не можем держать его там вечно.

– Не можем, – согласилась Людмила Ивановна.

– Нужно позвонить Соловьеву, – предложил Рыбник.

Хоть и алкоголик, но наш алкоголик. Людмила Ивановна посмотрела на него с благодарностью.

– Да. Мы позвоним Соловьеву.

Пока шло это обсуждение, Кораблев ходил взад-вперед по кабинету НВП. Он мысленно проговаривал горячую путаную речь в свою защиту. Очень скоро он перешел от защиты к нападению и принялся мысленно порицать Людмилу Ивановну, глупую и вздорную бабу, которая непонятно почему приобрела власть над шестью сотнями несчастных детей и не менее несчастных взрослых.

В какой-то момент Кораблев начал думать о том, что должен освободить школу от ее тирании. Возможно, если его случай будет достаточно резонансным, ему удастся привлечь внимание к проблеме. Не исключено, что ему даже удастся полностью изменить кадровую политику в российских школах. Он станет символом. О нем напишут в газетах и даже снимут передачу для центрального телевидения.

Но он понимал, что того, что его заперли в этой комнате, недостаточно. Он должен сделать что-то еще. Что-то, что сделает его историю по-настоящему громкой. Какой-то неожиданный и нестандартный поступок.

Он оглядел комнату. Зарешеченные окна. Большой прямоугольный сейф, в котором хранилось оружие. Кораблев подошел к сейфу и посмотрел на кодовый замок.

Ему в голову пришла одна мысль. Он уверенно ввел четыре цифры – 1844. Замок щелкнул. Все было слишком просто. Кораблев открыл дверь сейфа и посмотрел на два автомата Калашникова и мелкокалиберную винтовку. Один из автоматов был с просверленным дулом – его использовали для того, чтобы разбирать и собирать на время. Кораблев взял второй автомат, настоящий. Сегодня он удивит их всех. Так удивит, как еще никто и никогда их не удивлял.

Пшеницын подошел к Зуеву и взял ружье из его рук. Зуев не сопротивлялся. Он стоял на коленях и всхлипывал. Пшеницын нажал крючок под стволом и переломил ружье об колено. Патрон был в стволе. На краю капсюля он видел крохотное углубление от бойка. Пшеницын представил, как по кухне разлетаются мозги Зуева, и его прошиб холодный пот. От ненависти, которую он испытывал только что, не осталось и следа.

– Повезло тебе, – сказал он.

– Почему оно не выстрелило? – спросил Зуев.

– Осечка, – объяснил Пшеницын. Он оглядел кухню и увидел на столе пустую бутылку из-под водки.

– Завязывал бы ты с этим делом, дядя Сережа.

– А кто ты такой, чтобы меня учить! – вдруг рявкнул Зуев.

Пшеницын подошел к Зуеву и посмотрел ему прямо в глаза.

– Я человек, которого ты, дядя Сережа, только что едва не убил из вот этого своего ружья.

Зуев опустил глаза.

– Извини, Павлик. Я не хотел. Я испугался.

– Чего ты испугался?