О чём молчат рубины - Фунтик Изюмов

не стрелой, а болтом. Она короче обычной стрелы, у неё толще древко и массивнее наконечник.

[3] …я врач, а не какой-нибудь хирург… Любознательному читателю: в Средние века лекари делились на четыре категории. На самой нижней ступени… брадобреи! Да-да, они тоже относились к лекарям. Их профиль — самое лёгкое врачебное вмешательство, типа удалить папилому или поставить пиявку. Сейчас их назвали бы косметологами. Впрочем, именно брадобрей удалял почерневшие от цинги дёсна самому королю Людовику IX Святому во время Восьмого Крестового похода… Более высокая категория — хирурги. Те делали все виды операций, хотя к их искусству пострадавшие старались прибегнуть, по понятным причинам, как можно позже. Переделать сделанное было — увы! — невозможно. Примерно на этой же ступени находились и акушерки. Кстати, акушерки тоже участвовали в Крестовых походах! В частности, некая Эрсента принимала роды у спутницы того самого Людовика IX Святого, Маргариты Прованской. Та вполне благополучно родила сына, Жана Тристана. На ступени выше находились аптекари. Они могли готовить лекарства, как сами по себе, так и по заказу врачей. Врач — высшая, элитная ступень. Как правило врач — это личный лекарь высокопоставленного вельможи или, как в нашем случае, лекарь отдельного монастыря. Это высококвалифицированный терапевт, который обязан поддерживать жизнь и здоровье своего пациента «в равновесии», для чего должен был быть баланс четырёх телесных жидкостей: крови, флегмы, жёлтой и чёрной желчи. Авторы могли бы сравнить средневекового врача с современным фитнес-тренером… если бы не тот факт, что средневековый врач легко мог выполнить работу и аптекаря и хирурга и, даже, акушерки. Что и происходит на страницах нашей книги.

Глава 5. Знакомство

Чему бы жизнь нас ни учила,

Но сердце верит в чудеса…

Фёдор Тютчев.

Земли, принадлежащие Тевтонскому ордену, замок Мариенбург, 24.07.1410 года. Вечер.

— Сестра Катерина! — окликнул меня доктор фон Штюке, — На тебе же лица нет! Утомилась, поди-ка? Да… денёк выдался нелёгкий. Но на сегодня всё закончено, больше операций не будет. Вот, присядь на скамеечку. Ничего, что в этой палате умирающие, даже лучше. В палате раненых сплошные стоны да хрипы… Разве там отдохнёшь? А здесь тихо и спокойно отходят души на суд Господа нашего. Через четверть часа я зайду, там надо кое-что взять в стирку, в починку. Я имею в виду, из одежды. Отдохни немного, а то и до кельи не дойдёшь. А если что понадобится, я позову.

Я благодарно взглянула на доктора и устало присела на край скамьи.

Сегодня в замок вернулись уже не отдельные, разрозненные отряды, а остатки основных сил крестоносцев. По-сути, те же самые рыцари, выезд которых мы наблюдали всего лишь, примерно с месяц назад. Ну, да, без двух дней как раз месяц и будет. Но, Боже мой! В каком они возвращались жалком состоянии! И, что самое страшное, следом за ними тянулся бесконечный обоз из телег, набитых соломой. А на соломе — вповалку раненые, убитые на поле боя и умершие по дороге обратно. Жуть!

И это только те, кого удалось довезти. Помните, я говорила, что большинство раненых крестоносцев поляки хладнокровно прирезали? Да там же и закопали. Исключение сделали только для великого магистра. Он тоже погиб в этом страшном сражении, но про его тело хотя бы удалось договориться и привезти в Мариенбург. Чтобы крестоносцы похоронили несчастного с почестями. А сколько других рыцарей, оруженосцев и просто слуг, без разбору, побросали в общую могилу?! В те цифры, которые я слышала, я попросту отказывалась верить. Там счёт шёл даже не на тысячи — на десятки тысяч! Даже слышать такое было ужасно.

В операционной теперь доктор фон Штюке и его помощники, братья Вигул и Зенон, работали каждый отдельно. Ну, вроде как помощники насмотрелись, как работает доктор, теперь могут повторить сами. Каждый сам по себе стал хирургом. И значит, одновременно оперировали сразу троих. А в помощь им выделили других братьев из числа крестоносцев, которые поздоровее. Теперь жуткие крики из операционной не прекращались вообще ни на секунду.

Лежачие больные, которым сделали операцию, заняли уже ещё четыре здоровенные палаты, и всё прибывали и прибывали; даже умерших и безнадёжных стало столько, что пришлось выделить ещё помещение. И это всего за сутки!

Сказать честно, за эти сутки я забыла, что такое милосердие. Мне попросту некогда было этим заниматься. Я рычала на легкораненых, чуть не швыряла несчастных на их ложа из соломы, и грозно покрикивала на тех, кто стонал особенно громко. Не потому, что я разом очерствела душой, вовсе нет! Мне положительно не хватало времени! Я буквально задыхалась от напряжения. Сегодня всё приходилось делать бегом.

Даже не счесть, сколько я сегодня вынесла из операционной корзинок! А крови текло, просто реки! Но доктор фон Штюке требовал, чтобы после каждой операции я мыла операционный стол чистой водой. Ага! Чистую воду ещё принести надо! И даже с полными вёдрами воды приходилось не ходить, а бегать. Я же говорю: жуть.

Я даже, чуть не пропустила удар колокола, созывавшего всех к обедне. Во, доработалась! Хорошо, что заглянула в операционную мать Жанна и поторопила меня. Иначе, могла и опоздать! Но, святую обедню, разумеется, никто не пропустил. Все, и хирурги, и мы, сёстры милосердия, и те раненые, которые могли хоть как-то добраться до церкви, все туда пришли. Смиренно и трепетно отслушали литургию. И сразу же вернулись к делам. Опять резать руки-ноги и разносить раненых по палатам.

И опять доктор фон Штюке после каждой операции тщательно мыл руки от крови и требовал того же от других. Как он сказал, чтобы в окровавленных руках хирурга ланцет не скользил[1] вкривь и вкось.

Я честно бегала с чистой водой и корзинкой, с отхожим ведром и мокрыми тряпками, носила раненым воду и небольшие горшочки с едой, кормила с ложечки куриным бульоном тех, кого доктор разрешил и грозно цыкала на голодные взгляды остальных, оттирала пот пациентам и кровавые потёки на операционном столе, и конечно, не забывала смачивать губы тому, вчерашнему «ангелу». Я же обещала?

И только сейчас, когда доктор фон Штюке предложил присесть, только сейчас поняла: я и в самом деле утомилась до изнеможения. Аж взгляд затуманился. Не упасть бы… Господи, дай мне сил! Не для себя прошу, Господи! Уф-ф-ф… уф-ф-ф…

* * *

Перед глазами качалась белёсая пелена тумана, а во рту таял противный вкус меди. Хотелось вспомнить о чём-то важном, подумать о нужном и неотложном, но малейшее напряжение сознания вызывало ужасную боль