Анна Иоанновна - Игорь Курукин

Архитектор добавил, что «при том оной Епафродит упоминал, что самодержавию не ради знатные, а имянно, Голицыны, Долгоруковы, тако ж и Михаила Матюшкин не очень то любит: он де италианец и мы де с фамилиею своею републику любим»[3]. С ним был согласен и сам автор письма с карикатурой: «Помянутой же де Епафродит до пришествия ея императорского величества в Москву говорил с ним, Кологривым, не худо б де, чтоб Верховной совет был, приводя всё, дабы была република. И говорил, хорошо б де, кабы баланс у нас был, а болше того ничего не говорили».

Просвещённым братьям Мусиным-Пушкиным (Платон ездил «для обучения политических дел» в Голландию, а Епафродит изучал в университетах Галле и Лейдена географию, историю, латинский, немецкий и французский языки, «мораль» и «политику») пришлось в 1730 году делать нелёгкий выбор. Можно предположить, что они, как и другие представители знатного шляхетства, не одобряли всевластия Верховного тайного совета во главе с Голицыными и Долгоруковыми. Другое дело, насколько серьёзно затронули «конституционные» идеи семью старого графа и первого сенатора Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина — сам он подал в Верховный тайный совет мнение об увеличении его состава путём выборов «общим советом ис фамилных и генералитета и из знатного шляхетства».

Карикатура на Анну Иоанновну в письме Епафродита Ивановича Мусина-Пушкина. 1730 г. РГАДА

Крамольная карикатура могла стоить Епафродиту головы, но он, на своё счастье, скончался ещё в 1733 году. Его брат, по словам Кологривова, хотел уничтожить опасную картинку, но забыл. Платон Мусин-Пушкин сумел сделать карьеру — стал при Анне тайным советником, сенатором, президентом Коммерц-коллегии, начальником Коллегии экономии и Канцелярии конфискации — но в 1740 году потерял всё.

«Самодержавство» могло бы пасть, если бы большинство дворян разделяло вышеприведённое мнение. Однако, например, помянутый выше Козлов хотя и радовался ограничению монаршего произвола, но подпись под проектами так и не поставил. Рисковать карьерой были готовы не все, как не все интересовались заморскими порядками. Многие культурные начинания затронули лишь узкий слой дворянства. Если для просвещённого Феофана Прокоповича голландский юрист Гуго Гроций был «славным законоучителем», то в дворянской массе скорее можно было услышать:

Депеши датского дипломата Ганса Георга Вестфалена дают возможность представить и другой уровень дискуссий в шляхетской среде. «В смысле укора неограниченной власти в России, — докладывал посланник 5 февраля 1730 года, — выставляют случай, бывший в правление царицы Екатерины. В кратковременное своё правление она израсходовала для своего двора венгерских вин на 700 000 рублей и на 16 000 рублей данцигских водок в то самое время, когда тысячи её подданных терпели недостаток в насущном хлебе».

Отсюда следует, что просвещённые дворяне, подобные В.Н. Татищеву или «русскому немцу» Г. Фику, были способны усваивать европейские идеи и сочинять «прожекты» нового политического устройства, но для массового сознания дворян сравнение достоинств той или иной заграничной формы правления отступало на задний план перед простыми и понятными примерами.

К тому же не все подписанты ограничительных проектов были убеждёнными сторонниками более либеральной формы правления. Например, подполковник Преображенского полка князь Григорий Юсупов поставил подпись под «проектом 364-х», а 25 февраля просил о восстановлении самодержавия; в том же году стал сенатором и генерал-аншефом. Его дочь Прасковья, как видно из следственного дела Тайной канцелярии, по доносу брата попала в монастырскую ссылку за то, что собиралась императрицу «склонить к себе на милость через волшебство». На допросе прислуга показала, что княжна считала началом своих бед события, в которых участвовал её отец. «Батюшка де мой з другими, а с кем не выговорила, — передавала речи Прасковьи её служанка, — не хотел было видеть, чтоб государыня на престоле была самодержавная. А генерал де Ушаков — перемётчик, сводня; он з другими захотел на престол ей, государыне, быть самодержавною. А батюшка де мой как о том услышал, то де занемог и в землю от того сошёл». Это показание — при всей особенности восприятия ситуации своенравной княжной — свидетельствует, что Юсупов и другие представители генералитета были не против ограничения власти новой императрицы, но едва ли являлись убеждёнными «конституционалистами». Прасковья Юсупова объясняла: её отец желал урезать власть Анны, поскольку «наперёд слышал, что она будет нам неблагодетельница». Однако в результате изменения конъюнктуры не в пользу «верховников» князь стал одним из главных действующих лиц при восстановлении «самодержавства»; в этот день во дворце в числе гвардейцев были и его сыновья Сергей и Григорий, поручики Преображенского полка.

Для знатного генерала сравнение достоинств заграничных форм правления тоже отступало на задний план перед действиями Меншикова или недавним хозяйничаньем клана Долгоруковых. Примеры же эти работали как против «верховников», так и против «конституционалистов».

Интересно, что находившиеся на русской службе европейцы отнюдь не с восторгом, а скорее с сомнением отнеслись к неожиданным политическим «свободам». Они были искренне убеждены, что отказ от петровской формы правления был бы опасен для страны. Шотландец и генерал-майор русской службы Джеймс Кейт, вместо того чтобы радоваться возможности учреждения более демократической политической системы, считал замыслы ограничения монархии «пагубными» и совершенно неуместными для России с её «духом нации и огромной протяжённостью империи».

К тому же отнюдь не все офицеры, находившиеся в январе — феврале 1730 года в столице и ознакомленные с «кондициями», интересовались политикой — иные никаких проектов и прошений не подписывали. По нашим подсчётам, таких оказалось довольно много — 236 человек (половина из расписавшихся 5–8 февраля в Кремле в ознакомлении с «кондициями»).

Некоторые дворяне во время пребывания в Москве вообще не отметились в Кремле, например сержант Д. Суходольский («за увечьем и за неумением грамоте и за пьянством никаких дел исправить не может») или 64-летний капитан Александр Македонский, который поступил на русскую службу «из Царяграда из шляхетства в 193 году и восприял веру греческую».

Обнаруженные нами на полях печатного календаря на 1730 год дневниковые записи свидетельствуют, что их анонимный автор тоже политикой не интересовался. Под 19 января он отметил смерть Петра II «от воспы». А 16 февраля, в самый разгар интересующих нас событий, автор выехал из Москвы сначала в Волхов, а потом в своё имение Баимово и даже не был у присяги. Вернулся он в столицу только 11 марта, 15-го «присягал в саборе в Успенском», а 17-го опять отбыл в деревню, где и жил до июня. И впоследствии никаких событий, кроме кратковременных наездов в столицу и визитов к тестю, автор не отмечал — разве что состоявшееся 4 июля «затмение солночное». Подштурман Балтийского флота Иван Грязное в своей «записной книге» зафиксировал, что 16 января 1730 года был произведён в штурманы, затем получил годовой отпуск, но перед отъездом в своё калужское имение успел побывать на коронации императрицы и заложил 11 июня новые «хоромы» в Москве — какая уж тут политика…