Стеклянные цветы - Мэри Каммингс

У дома бразильца они были уже через четверть часа.

— Дитрих, сейчас я заберу все, что нужно, из багажника, и можешь ехать домой, — сказала она, выходя из машины.

Под «всем, чем нужно» подразумевалась оленья голова. Вытащив из багажника щетинившийся острыми отростками пакет, Бруни поставила его на тротуар — сейчас Пабло загонит свою машину в гараж и придет, не самой же ей тащить наверх эту штуку! Обернулась и чуть не столкнулась с незаметно подошедшим Филиппом.

— А ты тоже поезжай домой, — посоветовала Бруни. — Впрочем, можешь посидеть и тут, где-нибудь на лестнице — ты же понимаешь, что Пабло не обязан пускать тебя к себе в квартиру. Нам там третий не ну-ужен, — насмешливо мурлыкнула она и провела пальчиком по его плечу — пусть-ка вспомнит!

Желваки на щеках у белобрысого так и заходили. Нет, все-таки ревнует, что бы он там ни говорил! У мужчин это на уровне инстинкта!

Секс и кокаин, точнее, в обратном порядке: кокаин и секс — именно этого Бруни ждала и именно это получила. Пабло рассыпал порошок по стеклянному столику, сделал две дорожки и протянул ей серебряную трубочку:

— Давай сначала ты, Белиссима!

Вдох и… у-ухх! — словно кто-то ударил изнутри по глазам. Бруни зажмурилась и помотала головой от остроты этого первого ощущения.

— Осторожно, порошок сдуешь! — отодвинул ее от столика Пабло. — Дай-ка я тоже! — Нагнулся, вдохнул: — Бр-р!!! — помотал головой, как и она, и выпрямился. Глаза его ярко блестели.

Наверное, они подумали об одном и том же, потому что когда Пабло обнял ее и подтолкнул к дивану, Бруни уже и сама со смехом тянулась к нему, нетерпеливо расстегивая его рубашку…

Проснулась Бруни непонятно когда и непонятно где. Сердце отчаянно колотилось, и было ощущение, будто случилось что-то страшное. Лишь через несколько секунд она осознала, что лежит в постели Пабло, рядом похрапывает он сам, а за окном светает.

Чувство тревоги все не проходило. Сон, что ли, дурной приснился? Что-то там было красное — единственное, что запомнилось.

Она с трудом приподнялась — голова казалась горячей и тяжелой. Тело было покрыто липким противным потом, а сердце продолжало колотиться.

Сколько она спала? Часа два? Три?

Да, кажется, так… Сначала они занимались любовью, потом решили, что нужно срочно повесить над изголовьем оленью голову — и вешали ее, с хохотом прыгая по кровати нагишом. Потом Пабло прицепил на рог трусики Бруни и заорал: «Трофей, трофей!»… а потом они снова занялись любовью…

Еще бы поспать, но во рту было словно песком набито, так сухо и противно. И красное… смутное неприятное воспоминание по-прежнему не отпускало.

Бруни встала, подошла к окну. Снаружи было белым-бело, даже дома на противоположной стороне улицы скрывались в тумане. И, словно по контрасту — сочетание красного и белого — вспомнился этот сон, дурацкий и тошнотворный: белобрысый (опять чертов белобрысый!) протягивает руку, как тогда, за сигаретой — и вдруг на ней, сама собой, появляется алая точка, она стремительно расширяется, расползается на всю ладонь… И нет сил сдвинуться, позвать на помощь — а Филипп смотрит на нее с усмешкой, будто не замечая, что его рука превращается в алую бесформенную массу…

Бр-рр!

Бруни потрясла головой, прошла на кухню, достала из холодильника кока-колу и стала пить ее прямо из горлышка. Снова выглянула на улицу — кроме тумана, ничего не было видно. Но Филипп где-то там — наверняка у него хватило вредности не поехать с Дитрихом, а остаться караулить ее.

Конечно, не стоило обжигать ему руку, но сам виноват, довел! Из-за одной сигареты перед всеми опозорил!

Она попыталась снова разозлиться, но не получалось, наоборот, появилось мерзкое ощущение, будто она обидела бессловесную тварь, которая не может дать сдачи. Да, уж он-то бессловесный! Сидит сейчас, небось, и репетирует те гадости, которые скажет, когда она выйдет! Интересно, он хоть руку перевязал?

Ладно, в конце концов, какое ей дело до папашиного наймита, хама и зануды!

Но злиться по-прежнему не получалось — может, из-за дурацкого сна?

Бруни вернулась в спальню и, чуть поколебавшись, начала собирать вещи. Пабло спал, повернувшись к стене, над изголовьем вырисовывались очертания рогатой головы, на одном из отростков смутно белели трусики. Черт с ними — достать их, не влезая на кровать, невозможно, а Пабло, если проснется, может потянуть ее обратно в постель.

Она оделась, кое-как наспех причесалась и вышла из квартиры. И лишь когда замок щелкнул, сообразила, что нужно было позвонить и вызвать такси.

Ладно, что теперь говорить… Бруни огляделась — на площадке никого не было. И на подоконнике площадкой ниже — тоже.

Где же он?!

Ей стало как-то не по себе, и, перепрыгивая через ступеньку, она поскакала вниз по лестнице.

Филипп обнаружился на подоконнике первого этажа. При виде него Бруни испытала такое облегчение, чуть ли не радость, что сама себе удивилась.

Украдкой бросила взгляд на его руку — на вид вполне нормальная, правда, ладони не видно… наверное, все-таки там есть ожог.

При виде нее белобрысый не выразил ни малейшей радости, даже не шевельнулся, и лишь когда Бруни подошла почти вплотную, соскользнул с подоконника и выпрямился.

— Пойдем? — спросила она, не зная, что еще сказать.

Он пожал плечами, развернулся и шагнул к лестнице.

До дома они доехали быстро — повезло, почти сразу наткнулись на такси. Филипп всю дорогу молчал, глядя в окно; рука его лежала на колене ладонью вниз, к невозможно было рассмотреть, большой ли там ожог, а спрашивать Бруни не решилась. От его давящего мрачного молчания ей было не по себе — уж лучше бы он хамил, тогда бы нашлось, что ответить.

Вылезая из машины, он придержал перед ней дверцу, и Бруни заметила, что ладонь его заклеена пластырем. От этого зрелища ей стало еще больше не по себе.

— Рука очень болит? — не выдержав, все же спросила она.

— Себя прижги — так узнаешь… госпожа баронесса, — огрызнулся он.

Конечно, что и следовало ожидать…

С ожогами Бруни и без подобных экспериментов была знакома непонаслышке — раскаленное стекло обжигало почище любой сигареты. Она легко могла представить себе, каково ему сейчас — тут, наверное, не то что огрызнешься — взвоешь!

Поэтому, даже не переодевшись, она нашла в аптечке мазь — ту, которую обычно использовала в подобных случаях — и пошла каяться и извиняться.

Филипп открыл не сразу, мрачный, в расстегнутой рубашке, Встал, перегораживая вход.

— Чего тебе надо?

— Я… вот, мазь от ожогов принесла, — показала Бруни баночку.

Он смерил ее холодным взглядом, от которого ей сразу расхотелось извиняться.