Возвращение Эмануэла - Клаудиу Агиар

— Эмануэл, здесь ты проведешь ночь. Стол накрыт, и мы все ждем тебя к ужину.

Я снова почувствовал, что меня слегка подталкивают и, не удержавшись на месте, вынужден был войти в зал. В центре действительно был стол, а на нем — фрукты, зелень, хлеб и, кроме того, чистые тарелки, столовые приборы, льняные салфетки… Свободные стулья указывали на то, что приглашенные еще не пришли. Мой слух улавливал слаженные песнопения. Я попытался понять, о чем пел хор, но разобрать латынь оказалось не под силу. Мне было неловко из-за того, что такое божественное место не подходило для… как сказал бы человек из бара… для «креола». Закрыв на мгновение глаза, я отчетливо услышал голос того человека, как если бы он был в хоре солистом:

— Негр возносится на небеса по недосмотру Святого Петра!

Оправившись от напрасного испуга, я понял, что ослышался и что это было лишь плодом моего воображения, так как хор продолжал петь на латыни. Однако когда я повернулся к двери, толстый священник уже закрыл за собой обе ее створки, и шелест его сутаны, задевавшей мозаичный пол с растительным орнаментом, едва доносился из коридора. Но действительно ли запер меня он или это сделал кто-то другой? Скорее, это был кто-то другой. И я изо всех сил забарабанил в деревянную дверь, призывая на помощь толстого священника. Затем я попробовал на нее нажать, но все оказалось напрасным. Засов был слишком прочным. Задвижки были вовсе не старыми, а новыми и позолоченными. Сломать их было нелегко. К тому же я устал, и мне не хватало воздуха. Хотелось выйти на улицу. Но не тут-то было. Ничего не получалось. Дверь не поддавалась. Причем она была закрыта изнутри. Как толстяк умудрился это сделать с внешней стороны?

Поскольку ничего другого не оставалось, я успокоился и решил принять действительность такой, как она есть. Вернувшись к столу, я обнаружил, к своему изумлению, что все стулья уже заняты. И кем? За столом сидели мои родители, сестры, бабушка Кабинда, дона Женовева, Блондин, Жануария, старый Кастру. Толстый священник в белом переднике, готовый нас обслуживать, появился в дверях, откуда надвигались плотные волны дыма. Посреди них стоял тот самый человек, который выгонял меня из своего бара. Я сел на почетное место, единственное, остававшееся свободным, и начал есть, так как остальные не приступали к еде лишь потому, что дожидались меня.

Как только я положил в рот первый кусок, хор снова запел чудесные гимны. И даже латынь не мешала мне отлично понимать, о чем они: Nigra sum, sed Formosa![9]Когда все разошлись, я почувствовал, что сыт и хочу спать. Человек из бара убрал со стола тарелки и закрыл дверь в кухню. В результате дым полностью исчез. И тут кто-то постучал в другую дверь, выходившую в коридор, которую я не смог открыть. В голове сразу же мелькнула догадка, что это толстый священник, так как слышалось позвякивание ключей, возможно, висевших на его необъятной талии.

Действительно, в распахнувшуюся дверь просунулось его огромное пузо. Пока он нерешительными шагами приближался ко мне, я пытался сообразить, как такое возможно, то есть каким образом он одновременно находится со мной и не со мной; ужинает и не ужинает за одним столом с нами; находится внутри и одновременно за дверью, закрывая ее все же изнутри; уходит от меня по коридору, так что я слышу его медленные и тяжелые удаляющиеся шаги; и в то же время входит. Все это казалось странным. Не зная, что предпринять, в растерянности я застыл на месте, а из глубины зала в наступившей тишине снова раздалось сладкоголосое пение хора. Постепенно оно замирало, как будто грузные монахи-певчие уходили все дальше и дальше. Это обостряло во мне чувство страха и одиночества. Что же произойдет теперь?

«Спать!» — скомандовал я самому себе. И уже давно подкрадывавшийся сон навалился на меня. Не сопротивляясь, я упал на стоявший в углу диван. Ногам было удобно, и впечатление было такое, как будто я лег на белейшие простыни в разобранную постель с заранее положенными в изголовье подушками. Я успел разглядеть множество деревянных скульптур с чудесными, ангельски умиротворенными ликами. Но из-за того, что меня одолевал сон, не могу точно сказать, действительно ли я их видел или они были сколками с других образов, переполнявших мою голову. Честно говоря, то, что запомнилось, это — множество толстеньких ножек, пухлых розовых щечек, весело вьющихся локонов, огромное количество рук, жестами выражающих полное счастье. Казалось, живые оригиналы просвечивали сквозь дерево, камень или холод мрамора, — столько жизненной силы талант художника придал материалу.

Несмотря на то, что мне хотелось как можно лучше рассмотреть предметы, составлявшие обстановку помещения, я не мог этого сделать. Я крутился, вертелся, по-новому устраивал голову, руки, ноги, двигался вперед, назад, в стороны. Ничего не получалось. Однако и оставаться равнодушным к тому, что происходило вокруг, было невозможно. В какой-то момент освещение стало гаснуть. Очередная проделка толстого священника? Горевшие на комоде свечи испускали дрожащий хрупкий свет. Поэтому два или три раза пришлось зажмуриться, чтобы убедиться в том, что я вижу женское лицо. Не знаю почему, но тогда мне сразу стало ясно, что это Носса-Сеньора-ду-Карму. Вне всяких сомнений. Она строго смотрела на меня, как если бы была моей матерью. Это видение производило такое сильное впечатление, что я мгновенно закрыл глаза и уснул.

Я спал, зная что сплю, так как снова видел себя (разумеется, во сне) бодрствующим. Поэтому решил поближе рассмотреть совершенную красоту обращенного ко мне лика. И вдруг что-то изменилось. Изображения как будто ожили. Даже святая, до того смотревшая неподвижным взглядом с противоположной стены, теперь, представьте себе, приближалась ко мне. Она шла медленно, с зажженной свечой в руках. Во всяком случае, так мне кажется, точно этой подробности я не помню. Причем не было уверенности, что она остановится перед диваном, передо мной или перед стеной. Она шла так, как будто материальных предметов не существовало. Это было удивительно. В замешательстве я весь вжался в стену, закрыв лицо руками. Совершив такую оплошность, я тут же раскаялся, снова устремив на нее свой взгляд, и даже решил попросить у нее прощения. Но тут опять все изменилось.

На самом деле чарующее лицо только казалось ликом святой. Это была не Носса-Сеньора-ду-Карму, а Жануария, которая, улыбаясь, протягивала руки, чтобы заключить меня в свои объятия. Так как я находился в святом месте, такая перемена вновь заставила меня в ужасе отвернуться к стене. При этом я почувствовал, что выражение ее лица стало другим. Ее оскорбило мое поведение. И я услышал, как она сказала:

— A-а, теперь, когда ты знаешь, кто я, ты от меня отворачиваешься? Почему, Эмануэл?

Лицо Жануарии, до того момента спокойное и благостное, как у святой, затвердело и покрылось глубокими морщинами, обезобразившими заострившиеся черты. Это был не человек, а чудовище. Я почувствовал прикосновение ее рук. Но вместо удовольствия ощутил боль. Она дотянулась до моей шеи, и я стал задыхаться, а затем скатился с дивана или кровати на ледяной монастырский пол.

Воспользовавшись тем, что мое тело осталось неподвижным и беззащитным, она подошла вплотную и нанесла сокрушительный удар ногой по моим гениталиям. Их ошметки разлетелись вокруг, раздавленные ее тяжелыми черными ботинками, каблуки которых, кажется, были сделаны из свинца и поэтому не издавали звуков и были холодными. Подняв глаза, я заметил, что ноги Жануарии уже не такие нежные, как в ту памятную ночь в большом доме на фазенде. Это были ноги тюремщика, явившегося, чтобы отвешивать удары и раздавать пинки по всякому поводу и без повода. Фигура была устрашающей. Я весь съежился и громко, в крик, заплакал, как ребенок, выпоротый впервые в жизни.