Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г - Этти Хиллесум

Вчера днем ехала к нему на велосипеде в плохом настроении, с нежеланием что-либо говорить, было как-то не по себе. И вдруг на углу Аполлолан и Микеланджелострат почувствовала острую необходимость записать что-то в свой блокнот и, стоя там на холоде, быстро набросала, что в литературе, как ни странно, так много трупов. Впрочем, большей частью это легкомысленные покойники. Короче говоря, все это звучало бессмысленно, как это часто бывает, когда думаешь, что бог знает какие большие мысли зародились в твоем мозгу, а потом на перекрестке двух улиц, на холоде, в твоем блокноте появляется лишь бессвязный лепет. Я вошла в маленькую, знакомую комнату S., в которой он казался почти гигантом. Гера тоже была там. Мы, учитывая его глуховатость, немного пошушукались, и меня снова охватило чувство уюта. Но мне все еще было как-то не по себе и, к удивлению S. и смущению Геры, которые спрашивали, что же опять случилось, я начала бросать через комнату пальто, шапку, перчатки, сумку, блокнот. Горшок с цветком на подоконнике чудом уцелел. Потом я сказала, что у меня нет настроения работать, что я бастую. Этот взрыв во мне явно пошел Гере на пользу.

А все потому, что ей самой часто хотелось бы так поступить, но она по отношению к нему на это не осмеливалась. «Браво!» — сказала она. Наверное, мое строптивое неистовство отразило также и ее время от времени возникающий аналогичный протест по отношению к нему. Вероятно, нечто такое периодически чувствуешь по отношению к более сильным личностям. Человек заранее даже пяти минут не должен думать о том, как он сейчас будет себя вести, так или эдак, и скажет то или это. Я же обдумала заранее все, что хотела ему сказать, все «принципиальные вещи». Хотела свести счеты с хиромантией и т. д. Очень резко и обоснованно. А по дороге на меня нашло такое настроение, при котором говорить вообще не хочется.

Как только Гера ушла, между нами произошло молниеносное сражение. Повалив на диван, я его чуть не убила, а после этого мы собрались серьезно поработать. Но вместо этого он неожиданно сел в углу комнаты в большое, красиво перетянутое Адри кресло, а я привычным образом прижалась к его ногам. И мы пустились в страстные дебаты о еврейском вопросе. Слушая его долгие рассуждения, я снова будто пила из живительного источника. И опять четко, без искажений, вызванных моим раздражением, я увидела, как день ото дня плодотворно развивается его проходящая передо мной жизнь. В последнее время отдельные фразы из Библии приобретают для меня явно новое, наполненное содержанием и собственными переживаниями значение: Бог создал человека по своему подобию. Возлюби ближнего своего, как самого себя. И т. д.

Пришло время пересмотреть свое отношение к отцу, пересмотреть с любовью.

В субботу вечером Миша сообщил мне о его приезде. Первая реакция: это ужасно. Моя свобода под угрозой. Как это обременительно. Что мне с ним делать? Вместо: как мило, что хороший человек может на несколько дней покинуть скучный провинциальный город, удрать от своей раздражительной жены. Как попытаться своими небольшими силами и средствами, насколько это возможно, сделать ему что-нибудь приятное?

Вот негодяйка, вот ленивая дрянь! Да-да, это относится к тебе. Ты всегда думаешь только о себе, о своем драгоценном времени, которое тратишь на то, чтобы еще больше книжной мудрости втиснуть в твою голову, где и без того все так запутано. «На что мне все, если я любви не имею»[29]. У тебя всегда полно теорий, позволяющих тебе чувствовать себя благородной, а на самом деле ты бежишь даже от малейшего проявления любви. Нет, это никакое не проявление любви. Это что-то очень принципиальное, важное и трудное. Глубоко внутри любить своих родителей. Это значит прощать им все свои трудности, вызванные одним их существованием: зависимость, отвращение, тяготы, которые они своей собственной сложной жизнью добавляют к твоей не менее сложной жизни. Кажется, пишу здесь совершенную чушь. Но это нестрашно. А сейчас надо застелить постель папы Хана, подготовить задание для ученицы Леви и т. д. Но в любом случае у меня есть программа на эти выходные: действительно любить отца и простить ему, что он нарушил мою удобную жизнь и мой покой. В конце концов я его очень люблю, лучше сказать, любила какой-то сложной любовью: слишком натянутой, напряженной и перемешанной с такой массой сострадания, что порой мое сердце прямо разрывалось. И все же это сострадание имело черты мазохизма. Это была любовь, ведущая не к простым добрым отношениям, а к жалости и досаде. Было столько стараний, чрезмерного радушия, что каждый день его пребывания здесь стоил мне целой упаковки аспирина. Однако с тех пор прошло много времени. Теперь все гораздо лучше. Но напряжение все еще остается. И это наверняка связано с тем, что раньше, когда он навещал меня здесь, я всегда злилась на него. Теперь надо внутренне простить ему это. И не только в мыслях, а по-настоящему захотеть доставить ему приятное тем, что он поменяет обстановку. Ну, чем не утренняя молитва.

Воскресенье [30 ноября 1941], 10.30 утра. И все же я не располагаю достаточным пространством, чтобы вместить все множество имеющихся во мне и вообще в жизни противоречий. В момент принятия одного я изменяю чему-то другому. В пятницу вечером — диалог между S. и L. о Христе и евреях. Два жизненных взгляда, оба четко очерченные, блестяще документированные, оба цельные, отстаиваемые со страстью и агрессивностью. И несмотря на это, у меня снова чувство, что в каждую сознательно защищаемую точку зрения вкрался обман, что-то постоянно происходит за счет попираемой «истины». И все же я с пылом стремлюсь защитить, огородить свою кровью отвоеванную собственную территорию. А потом опять приходит чувство, что жизнь растрачена зря. И вместе с тем страх погрузиться в хаос и неопределенность. Как бы там ни было, после всех этих споров я шла домой возбужденная, полная сил. Однако внутри — постоянный вопрос: не абсурдно ли все это? Почему люди так, до смешного, деятельны? Не обманываются ли они? Это всегда подстерегает меня где-то там, на заднем плане.

И вот приехал папа. Полный любви. Заученной, наигранной любви. Днем раньше, после энергичной утренней молитвы, я чувствовала себя освобожденной, счастливой, легкой. Но когда появился папа, мой маленький, такой беспомощный папа, с каким-то чужим зонтиком, новым клетчатым галстуком и множеством пакетиков с бутербродами, на меня опять напало смятение, силы исчезли, я почувствовала себя ужасно подавленной, несчастной. И потом под влиянием дебатов вчерашнего вечера во мне присутствовал постоянный протест. И любовь совсем не помогала. Ее как и не было. Было странное чувство, будто я совершенно парализована. Снова хаос и путаница. Несколько часов кризиса и — «рецидив», как в худшие времена. Этим я могу измерить, как плохо мне бывало раньше. После полудня я свалилась в постель. Человеческая жизнь вновь стала сплошной историей страданий и т. д. Слишком канительно, чтобы все это описать.

Потом взаимосвязь вещей прояснилась. Будучи уже в возрасте, мой папа всю свою неуверенность, сомнения, быть может, чисто физический комплекс неполноценности, неразрешимые супружеские проблемы и т. д. и т. п. прятал за своей философской позицией. Позицией подлинной, достойной, полной юмора и проницательности, но при всем этом — достаточно смутной. Под покровом философии, которой можно все оправдать, которая пристально следит только за случайным, поверхностным, без более глубокого проникновения в суть вещей, он с самого начала отказался от достижения ясности, несмотря на то, что знает, что глубина существует; и отказался именно потому, что наверняка знает, как неизмеримо глубоки бывают вещи. Под защитой покорной судьбе жизненной философии, которая говорит: «ах, да кто же может это понять», кроется зияющий хаос. И это тот самый хаос, который угрожает мне, из которого мне надо выбраться, в избавлении от которого я вижу свою жизненную цель и в который я каждый раз снова попадаю. А еще некоторые высказывания моего отца, выражающие самоотречение, юмор, сомнения, отзываются во мне чем-то близким, чем-то, что у нас с ним общее, но что я должна еще перерасти.