Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г - Этти Хиллесум

Поверх острых споров вчерашнего вечера и, конечно, на фоне всех моих реакций — всегдашний вопрос: не бессмысленно ли все это. И этот неприятный звук на заднем плане внезапно усиливается вторжением в мой мир моего отца. И от этого, естественно, снова противление ему, чувство парализованности, бессилия. Собственно говоря, это никак не связано с моим папой, то есть с его личностью, его дорогой, трогательной, достойной любви личностью. Это процесс, происходящий во мне самой. Взаимоотношения поколений. И из этого хаоса, хаоса моих родителей, я должна теперь формироваться. И поскольку в определенных вещах они не заняли никакой четкой позиции, это должна сделать я. Я должна «столкнуться» с этими вещами, несмотря на это присутствующее ощущение бессмысленности. Ах, дети мои, уж такова жизнь и т. д. и т. п.

Когда взаимосвязь вещей стала мне понятна, ко мне вернулись силы, а с ними любовь, и несколько часов страха были преодолены.

Среда [3 декабря 1941], 8 часов утра, в ванной комнате. Проснулась среди ночи. И вспомнила, что мне приснилось что-то очень значимое. Несколько минут сильного, жадного напряжения, попытка восстановить в памяти сон. Я чувствовала, что он тоже часть меня, часть, на которую у меня есть право, которой я не должна позволить ускользнуть, которую должна знать, дабы ощущать себя отдельной, цельной личностью.

В 5 часов снова проснулась. Тошнота и легкое головокружение. Или я себе это только придумала? Затем пять минут мучительного страха, знакомого всем молодым девушкам, внезапно осознающим возможность появления нежеланного для них ребенка.

Думаю, мне полностью отказано в материнском инстинкте. Себе самой объясняю это следующим образом: жизнь в своей основе я считаю большой дорогой страданий, а всех людей — несчастными существами. Поэтому не могу взять на себя эту ответственность, не могу добавить человечеству еще одно несчастное создание.

Позже. У меня есть несколько бессмертных заслуг перед человечеством: я не написала ни одной плохой книги и я не причастна к появлению еще одного несчастного на этой земле.

Снова опускаюсь на колени на жесткую кокосовую подстилку, руки перед лицом, и прошу: о Господи, дай мне раствориться в одном большом неделимом чувстве. Помоги мне с любовью исполнять тысячи мелких ежедневных дел, но пусть каждое маленькое действие вытекает из самого центра большого чувства готовности и любви. Тогда не играет никакой роли, что делать и где. Но так далеко я пока не продвинулась. Проглочу сегодня штук двадцать таблеток хинина, у меня такое странное чувство там, южнее диафрагмы.

Пятница [5 декабря 1941], 9 часов утра. Вчера, во время прогулки сквозь утренний туман, снова чувство: фактически я уже достигла своего предела, все уже было, я уже все испытала, зачем мне еще жить. Прекрасно знаю, что дальше идти некуда, что границы станут слишком тесными, а за ними — только психбольница. Или смерть? Но так далеко в своих мыслях я еще не заходила. Лучшее средство от этого — сухая грамматика или сон. Насыщенной жизнь для меня бывает лишь в тот момент, когда я могу забыться в отрывке прозы, в стихе, который должна отвоевывать слово за словом. Мужчина не является для меня чем-то важным. Может быть, оттого, что вокруг меня всегда было так много мужчин? Иногда кажется, что я пресыщена любовью, но в хорошем смысле. Собственно говоря, я всегда очень хорошо жила, и сейчас тоже. Мне иногда кажется, что стадия «Я и Ты» осталась где-то позади. Да, после такой ночи нечто подобное легко говорится. А теперь, мои дорогие ноженьки, — в горячую воду. Для меня невозможна суета даже вокруг нерожденного ребенка. Будет видно.

4.45 пополудни. Сейчас важно не дать захватить себя тому, что во мне происходит. Каким угодно образом, но это должно оставаться второстепенным. Я имею в виду, что никогда нельзя позволять чему-то одному полностью парализовать тебя, как бы ни было плохо. Никогда не должен прерываться главный поток жизни. Я снова беру себя в руки и говорю: сейчас тебе надо подготовить урок на завтра, а вечером начать «Идиота» Достоевского, не для удовольствия, а чтобы основательно, как поденщик, поработать над книгой. А между делами, время от времени, буду прыгать с лестницы и совершать этот водный обряд. Чувство, будто во мне происходит что-то таинственное, о чем никто не знает. В конце концов я причастна к стихийному проявлению природы. И все-таки, находясь действительно в тягостной ситуации, а она несомненно такова, я замечаю в себе твердое намерение не покориться. Я позабочусь, чтобы все было в порядке. И так будет. Спокойно работай дальше, не расходуй свои силы на эти вещи. В 2 часа была короткая, наполненная смыслом прогулка с S. В нем снова было что-то сияющее, мальчишеское. Он излучал подлинное человеколюбие, лучи которого немного касались и меня, и я отражала их во все стороны. Белые хризантемы. «Так свадебно». Внутренне я верна ему. И Хану я тоже верна. Я всем верна. Иду по улице рядом с мужчиной, несу в руках белые цветы, напоминающие букет невесты, и, сияя, смотрю на него. Двенадцать часов назад я была в объятиях другого мужчины и любила его, и сейчас люблю. Это плохой тон? Падение? Для меня это совершенно нормально. Наверное, потому что физическое несущественно для меня, теперь еще более несущественно. Это другая, всеобъемлющая любовь. Может, я ошибаюсь? Слишком изменчива? И в своих отношениях тоже? Думаю, нет. И как это я дошла до такой совершенно нелепой болтовни?

Суббота [6 декабря 1941], 9.30 утра. Сначала надо хорошенько взбодриться, чтобы набраться мужества на этот день. Утром проснулась со свинцовой тяжестью на сердце, с темным беспокойством без какой-либо сенсационной примеси. В конце концов, это не пустяк.

Такое чувство, словно я спасаю человеческую жизнь. Нет, это просто смешно: спасать человеку жизнь, всеми силами отстраняя его от нее. Я хочу избавить тебя от этой юдоли печали и не дам тебе переступить ее порог. Я оставлю тебя в безопасности нерождения, и ты, уже существо, будешь мне благодарно. Испытывая к тебе почти что нежность, я атакую тебя горячей водой и страшными инструментами и буду терпеливо, настойчиво бороться с тобой до тех пор, пока ты снова не растворишься в пустоте, и тогда у меня появится чувство, что я совершила что-то хорошее, что поступила ответственно. Я ведь не смогла бы дать тебе достаточно сил, уж слишком много ростков нездоровья роится вокруг моей семьи. Когда недавно я была свидетелем, как Мишу в совершенно ужасном состоянии насильно отправили в больницу, — поклялась себе, что никогда не допущу, чтобы из моей утробы вышел такой несчастный человек.

Только бы это длилось не слишком долго, а то мне будет ужасно страшно. Прошла лишь неделя, а я уже истощена всем этим. Но, поверь мне, я перекрою тебе дорогу в эту жизнь, и ты никогда не пожалеешь об этом.

Пятница [12 декабря 1941], 9 утра. Зачастую люди сетуют на утреннюю темень. Но для меня, когда начинающийся день серо и беззвучно стоит в блеклой оконной раме, — это лучшие часы. Тогда единственное световое пятно, падающее в этой седой тишине на черную поверхность письменного стола, исходит от маленького светящего мне торшера. Во всяком случае, это были мои лучшие часы на прошлой неделе. Я полностью ушла в «Идиота», сосредоточенно переводила некоторые строчки, кое-что записывала в тетрадь, делала короткие замечания, и вдруг — 10 часов. Потом чувство: да, правильно работать надо вот так, полностью погружаясь.