Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г - Этти Хиллесум

7 января 1942 года, среда, 8 часов вечера. Сегодня днем, около занесенного снегом канала, после этой неожиданной сцены в Еврейском совете: «Я значительно меньше уверен в безупречности своих знаний, чем в своих человеческих качествах».

И позже, когда мы держались за петли 24-го трамвая: «Хорошо, что вы были при этом. Вы всегда вдохновляете меня, потому что вы всему так сильно сопереживаете, а я, можно сказать, вообще-то „человек сцены“».

Во мне есть какая-то внутренняя потребность либо что-то выразить остроумно и очень метко, либо вообще ничего не говорить. Я не берусь за описание всяких неожиданных, смешных случаев, потому что даже самой себе боюсь показаться «безвкусной». Но сейчас я все же заставлю себя описать сегодняшнее происшествие, описать совсем просто, упомянув лишь голые факты. Хотя вряд ли возможны голые факты в том, что касается S., так как все, что исходит от него, всегда так необычно. Итак: в 4.30 он должен был быть в Еврейском совете. Большого восторга этот поход в нем не вызывал. Анкеты, источники доходов, «эмиграционный номер», гестапо и прочие веселые вещи. За столом — молодой человек. Чувственное, тонкое, умное лицо. «Русская секретарша» нагловатым образом ходит по пятам за S., потому что он якобы плохо слышит, но фактически только для того, чтобы присутствовать при всем этом. На сей раз оно того стоило. После мирной, приятной беседы между S. и добродушным, действительно очень учтивым молодым человеком вдруг появляется небольшого роста мужичок, который с восторгом обращается к S.: «Добрый день, господин S.». S. взглянул на человека с восхитительной мефистофелевой головой на небольшом теле и, не узнав его, сказал наугад: «А, вы как-то приходили на мои занятия».

Что-то в этом роде, мне кажется, может произойти с ним в любой точке Европы. Когда мы вместе идем по улице, через каждую пару шагов кто-нибудь подходит к нему с распростертыми объятиями, и тогда S. сразу же говорит: «А, вы были моим пациентом». Но этот человек, с его острым, саркастическим, дьявольским лицом, так сильно контрастирующим с чувственным, мягким лицом молодого человека, на самом деле никогда не был на его занятиях, а знал S. через семью Нэтэ и с величайшим удовольствием пришел бы когда-нибудь как пациент. И это резкое лицо говорит нежному лицу: «Остерегайся господина S., он может все о тебе узнать по твоим рукам». Молодой человек тут же кладет свою открытую правую лапу на стол. S., располагая временем, идет на это. Вообще, очень трудно описать, что произошло дальше, потому что, когда S. говорит, например, «это стол», и кто-то другой тоже говорит «это стол», то получаются два совершенно разных стола. Что бы он ни говорил о самых простых вещах, это звучит очень впечатляюще, значительно, я бы сказала, звучит весомей, чем когда то же самое говорит кто-то другой. Не то чтобы он при этом как-то важничал, а просто у него все исходит из более глубинных, более сильных человеческих источников, чем у большинства других людей. И в своей работе, дабы проникнуть в человеческую сущность, он никогда не ищет ничего сенсационного, а только глубоко человеческое. И при этом все, что он делает, — всегда сенсационно.

Итак, назад в голый кабинет Еврейского совета. Чувствительный молодой человек держит свою руку под любопытным взглядом Мефистофеля, и S. с первых же слов устанавливает с ним крепкий человеческий контакт. Не следует забывать, что мы пришли для выяснения вопроса о состоянии нашего имущества. Я не смогу очень точно повторить все, что S. говорил, но помню, он сказал: «Работа, которую вы здесь исполняете, хотя вы и делаете ее добросовестно, противоречит вашей натуре». А потом себе под нос: «Этот молодой человек интроверт». Нет, это все-таки слишком трудно описать. Подыгрывая, как усердная школьница, я добавила: «В нем есть что-то женственное, чувственное». Похоже, этот молодой человек обладал непроявившимися ввиду недостающей ему веры в себя способностями. И еще S. сказал: «Если перед вами поставлена задача, вы с ней очень хорошо справляетесь, но, когда выбор нужно делать самому — вы теряетесь» и т. д. и т. п. В результате ошарашенный и окончательно смущенный молодой человек сказал: «Но, господин S., то, что вы мне здесь сообщили за две минуты, в точности показал тест, который я недавно прошел». И тут же договорился о консультации и надавал тысячу советов по поводу заполнения анкет.

Да, мне совершенно не удается передать комичность курьезных сцен. Позже, стоя у заснеженного канала, мы, как шаловливые школьники, давились от смеха из-за неожиданно гротескного исхода этого бюрократического дела: назначенная консультация и служащий, который от внезапной расположенности к нам вытащил бы нас из петли закона, если бы только мог.

11 января [1942], 11.30 вечера. Я рада, что с утра в неубранной кухне меня будет ждать гора немытой посуды. Своего рода наказание. Понимаю, почему монахи в грубых рясах становятся на колени на холодные камни. Надо очень серьезно задуматься над этими вещами. Сегодня вечером мне снова немного грустно. Но ведь я сама захотела этих объятий. Милый мой. При этом он как раз намеревался ввиду ожидающего его через несколько недель гестапо вести целомудренный образ жизни. Выражаясь простодушно, хотел излучать лишь добро и таким образом притянуть к себе из космоса добрых духов. Почему бы и не поверить во что-то такое. И тут пришла эта дикая «киргизка» и разбила все его чистые мечты. Я спросила, не будет ли он позже, вспоминая сегодняшний день, раскаиваться. «Нет, — сказал он, — я никогда ни о чем не жалею. Это было прекрасно, и к тому же показало, что даже сейчас во мне есть еще что-то „земное“. Для меня физическая близость всегда проистекает из „духовной“, и поэтому — все хорошо». И что при этом чувствую я? Опять же печаль. Я сознаю, что все чувства, которые к кому-то испытываю, не могу выразить в объятии. И отсюда ощущение, что именно в момент объятий он ускользает от меня. Лучше видеть его рот на расстоянии и томиться по нему, чем чувствовать на своем. В очень редкие моменты я бываю от этого по-своему счастлива, чтобы однажды все-таки использовать это громкое слово. Сегодня ночью просто от тоски лягу спать с Ханом. Все так сумбурно.

Вот теперь я наконец знаю: он молится после того, как вынимает свои искусственные зубы. В общем, логично. Сначала надо свести счеты со всеми мирскими делами.

Похоже, у меня период расцвета. Как утверждает S., я выгляжу прекрасно, и он радуется этому вместе со мной. Сравнивая этот год с прошедшим (с двухчасовым дневным сном и ежемесячным фунтом аспирина), можно сказать, что я была тяжело больна. Помню, все было действительно ужасно. Сегодня вечером еще раз полистала эту тетрадь, ставшую для меня чем-то вроде «классической литературы». Какими же далекими кажутся мне былые проблемы. Поиск близости с Богом, и по вечерам у окна — благодарение ему. В моем внутреннем царстве — мир и покой. Это был действительно тяжелый путь. Сейчас все кажется таким простым и само собой разумеющимся. Меня неделями преследует одна фраза: «Надо иметь мужество произнести то, о чем думаешь». Произнести имя Бога. Сейчас, в этот момент — вялая, уставшая, печальная и не вполне удовлетворенная собой — я ощущаю это не так остро, но все равно это не покидает меня. Сегодня вечером, наверное, разговора с Богом не будет, хотя меня тянет к холодным камням, размышлениям, к серьезности. К серьезности по отношению к телесным вещам. Но мой темперамент идет своей собственной дорогой и не находит гармонии с душой. И все же, несмотря на то, что все меньше верю, что для моего тела и моей души возможен один-единственный мужчина, я думаю, что в этих вещах во мне тоже есть потребность в гармонии. Все-таки мне сейчас не так тяжело, как раньше. Я уже не падаю так глубоко. В самой подавленности уже заключен подъем. Раньше я думала, что всю свою жизнь проведу в тоске, а теперь знаю, что и эти моменты тоже принадлежат моему жизненному ритму, и это хорошо. Во мне есть вера, большая вера, и в себя тоже. Я доверяю той серьезности, что есть во мне, и постепенно осознаю, что могу сама управлять своей жизнью. Бывают моменты, большей частью, когда я одна, в которые чувствую к нему глубокую и благодарную любовь: ты так мне близок, что я хотела бы делить с тобой твои ночи. И это — вершина моего к нему отношения. При этом вполне возможно, что в действительности такая ночь могла бы стать катастрофой. Не зияет ли здесь странная пропасть?