Дети Великой Реки - Грегори Киз

— Спой нам что-нибудь, Эрука, что-нибудь походное.

— Хм. — Эрука задумался, затем попробовал голос и запел. У него был чистый красивый тенор. И последние ноты песенной фразы он заканчивал неистовым заливчатым тремоло в старинном стиле, что требовало от певца большого искусства, но Эрука пел мастерски.

Горн и молот — все готово.

Стану я ковать подковы.

Как ковать коней я стану —

Нашепчу им заклинаний.

Вспрянет конь, горяч и бешен,

Вволю, вволю я потешусь!

Как в седло хозяин вспрыгнет —

Так огонь во чреслах вспыхнет,

И, мечтою мучась грешной,

Он помчит к подруге нежной.

Конь помчится через поле —

Вволю я потешусь, вволю!

Апад время от времени подпевал Эруке, повторяя слова «потешусь», «женщину», но певец он был никудышный, и его трели звучали скорее как детские крики или вопли раненого о помощи. Это делало песню еще более комичной, и Перкар чувствовал, как впервые за несколько лет он улыбается свободно и непринужденно. Он был в дороге, на пути к миру, богатому Пираку, к миру непредсказуемых возможностей, о которых он никогда не смел и мечтать.

Весь остаток дня он проехал погруженный в свои грезы. Но как только они покинули отцовские земли и двинулись по местности, которой не касался топор, все ушло — и богиня, и мать, ушла грусть, и мысли его теперь были поглощены лишь лошадью и шумной болтовней спутников.

Солнце уже клонилось к западу — день незаметно пролетел. Леса стояли открытые, словно распахнутый пиршественный зал, где вместо громадных опорных столбов — деревья, а листва — вместо черепицы на кровле отчего дома. Ржавый пыльный солнечный свет просачивался вниз, собирался то тут, то там под деревьями, как будто его кто-то смел в маленькие кучки. Дневное птичье пение сменилось вечерними мелодиями, и маленькие черные лягушки, которые жили в палых листьях, уже завели свои причудливые гортанные песни.

— Мы должны двигаться быстрее, — объявил Капака. — Хорошо бы добраться до дамакуты Бангака еще до наступления ночи. Что ты на это скажешь, Перкар?

— Думаю, надо мчаться во весь опор.

— Вот это правильно, — с одобрением сказал Капака и пустил рысью своего пегого коня. Остальные последовали его примеру.

Вскоре они выехали из леса на холмистые пастбища. Несколько возмущенных коров бросились врассыпную, когда они перешли на галоп. Теперь им открылось небо, гобелен с багровыми облаками на стальном сером фоне. Облака набухали влагой, и вдруг на горизонте вспыхнула малиновая молния, горящее сердце какого-то гигантского призрака. В небе и в полях было столько простора, а их голоса и стук копыт оставались вокруг них в тесном замкнутом пространстве, будто боялись выйти из него в надвигающуюся ночь. Они неслись во весь опор, и Перкар ощущал себя частью менга, частью этого четвероногого зверя. Он слышал, что племена менгов верили в то, что лошадь и всадник, умершие вместе, продолжают жить как единое существо, получеловек, полуконь. Ему это казалось удивительной сказкой.

Сейчас облака были серые, а небо черное, и звезды, уже не спрятанные за горами, спокойно сияли. Появилась луна, сонная, с полуприкрытыми веками, красная, как горящее божественное око.

Совсем стемнело, когда они, наконец, увидели сторожевые огни дамакуты, и люди вышли им навстречу.

Перкар довольно хорошо знал Бангака и его сыновей. Более того, одна из невест, которых предлагали Перкару, была племянницей Бангака и жила в его дамакуте. Перкар решил по возможности избегать встреч с ней. Сам Бангака встретил их у ворот. Он был старый человек, спина у него слегка согнулась и волосы стали белыми и тонкими, словно пух чертополоха. Как часто бывает у стариков, у него был мутный блуждающий взгляд, и это смущало Перкара. У Бангака было восемь сыновей, но только младший пока еще жил с ним.

Никакого особого пиршества в честь их приезда не было — час был поздний, и Бангака не ждал гостей.

Вождь удалился с хозяином поговорить о Пугану и разных разностях, тогда как остальным были предложены амбар для ночлега и подогретые фляги с воти у горящего очага.

— Сойдет, — снисходительно заметил Апад. — Это, конечно, далеко от гостеприимства твоего отца, Перкар, но, в общем, сойдет. — Он задумчиво поглядел на стайку молоденьких служанок, которые украдкой наблюдали за ними из-за хозяйственной постройки во дворе и пересмеивались.

— Садись, Перкар, — предложил он. — Налей себе воти.

Перкар колебался.

— Прежде мне надо поскрести менга и Катасапала, а потом я с удовольствием присоединюсь к вам.

— Пусть о лошадях позаботятся альвы, — сказал Апад.

— Альвы?

— Мы вычистим лошадей, — ответил коротко Нгангата.

— Вы, по-моему, не слуги. Я сам могу почистить своих лошадей.

Атти подошел и встал рядом с Нгангатой. Его ржаво-рыжие косы ярко горели в отблеске огня. Лицо Нгангаты было устрашающим — темные глубокие провалы глаз, две бездонные пещеры, широкий растянутый рот сейчас не выглядел забавным, он таил скрытую угрозу.

— Позволь им это сделать, — раздался голос Эруки, сидевшего по другую сторону очага — Они это очень любят.

Перкар попытался встретиться взглядом с Нгангатой, но взгляда не было, одна лишь черная бездна. В конце концов он пожал плечами и присел у огня.

Воти развязало язык Эруки.

— Мой клан — Кар Кушита — ничего не стоит, — сказал он. — Дед потерял половину нашей земли на пари, и все это в разгар вражды с Кар Накиру. Мы из тех, кто вечно проигрывает. Отцу трудно было подобрать нам хороших невест, раз не было ни земли, ни дочерей.

— Ни одной дочери?

Эрука покачал головой.

— Говорят, мать была проклята богиней Яблоневого Сада за что-то, что она совершила, будучи еще совсем молодой. Она никогда не рожала дочерей.

Перкар хорошо понимал, о чем говорит Эрука. Сыновья могли получить землю только как приданое, через жен. И отец охотнее отдавал дочь с приданым в клан, который сделал то же самое для одного из его сыновей. Тот, у кого мало земли и нет дочерей, вряд ли мог надеяться удачно женить сыновей.

— Поэтому я и стал певцом, — невесело закончил свой рассказ Эрука. — Тут есть какая-то надежда на Пираку, но очень небольшая.

Апад хлопнул Эруку по спине.

— Не горюй, — утешил он друга, с трудом ворочая языком. — Это скоро изменится.

Если Эрука, когда пил, становился все более словоохотливым, Апад, наоборот, почти онемел от хмельного воти. И пока Перкар сидел с ними, он, незаметно для себя, осушил вторую чашу. Он старался соблюдать осторожность, поскольку накануне вечером они с отцом отчаянно напились.

Эрука кивнул в ответ.

— Если пожелает Владыка Леса, — пробормотал он.