Праздники - Роман Валерьевич Михайлов

еще не скоро, в полдень, мы их никогда не встретим. Они расстроятся, наверное. Неважно. Все это неважно по сравнению с тем, что произошло.

* * *

Помню солнечный день: мне четыре года, мы сидим с мамой на кухне и почему-то молча смотрим друг на друга. Мне неловко от этого молчания, пытаюсь что-то говорить, а мама не отвечает, просто смотрит. Потом надувает щеки, смешит меня, кривит рот, строит смешные рожицы. Я смеюсь и вдруг спрашиваю, а где папа, почему его так долго нет. Мама не отвечает, продолжает изображать смешных персонажей, но ее глаза меняются, краснеют, мокнут, она резко вскакивает, бежит в ванную, закрывается там, включает воду и кричит. Я подхожу к двери, пытаюсь открыть, но она закрыта изнутри. Представляю, как она орет на струю воды, и становится жутко, стучу ей, она не открывает. А солнце заливает все, даже наш коридор. Хотя как? Мы же на втором этаже, солнце может занять только часть кухни у окна, а коридор всегда темный. А там почему-то есть общее сияние, солнце везде, и остановившаяся в нем пыль – как летний снег.

Дальше туман в памяти, помню только, что мама много спит. И ночи, и дни. Я шатаюсь по квартире, бабушка приходит, готовит невкусную еду, и все это происходит молча. Хоть мама и спит почти все время, мы играем в животных, я подкрадываюсь, фыркаю, показываю бобра или зайца, прыгаю по комнате или ползаю, она открывает глаза, улыбается, кивает, как бы одобряет то, что я делаю.

Наша двухкомнатная квартира – гигантский лес. По углам сидят призраки, и это не фантазии, а вглядывания. Я их называю «они». Часто во сне остаюсь в той же комнате, где засыпаю, брожу по тому же лесу, но могу тщательнее все разглядеть. Днем проверяю, всё ли на месте. Всё на месте. Еще, когда закрывал глаза и прислушивался, вместе со своим сердцебиением слышал их шаги. Они перемещались, гуляли, затем возвращались обратно. Этот топот под тиканье часов и общий звон складывались в пугающую музыку, постоянно присутствующую дальним фоном. Конечно, можно отвлекаться и не слышать ее.

Такой же солнечный день. Лето – вообще тяжелое время. Коридор снова пронизан лучами, только пыль не замерла, а кружится внутри. Захожу к комнату к маме и начинаю кричать от ужаса. Она спит, с ней все нормально, но на диване рядом с ней сидит человек без лица. Лицо заклеено бумагой. Мама вскакивает от моего крика, подбегает, обнимает меня, успокаивает; я смотрю на человека, он медленно растворяется. Меня трясет как от холода, не могу успокоиться и не знаю, как рассказать об этом маме. Днем появляется бабушка, говорит маме, что она совсем свела с ума ребенка, берет меня за руку и уводит к себе.

В квартире бабушки деревянные полы. Слышны все скрипы, и не только здесь, но и у соседей. Кто куда пошел, кто что делает. Будто нет стен. Сидишь в углу и слышишь все действия двухэтажного дома.

У бабушки я не мог ничего есть. Когда она готовила на кухне, у меня от запахов на глаза натягивалась пленка с ползающими по ней амебами, голова начинала кружиться. Меня тошнило от одной мысли, что там сейчас готовится это. Про то, чтобы это съесть, не шло и речи. Я мог есть только хлеб. Запахи доносились не только из кухни, но и из окон и дверей соседей, и это был лютый кошмар: все эти люди, которые улыбались мне у дома и на лестнице, теряли мое уважение сразу же, как начинал представлять, что они все это едят.

Мама пришла через неделю, тоже взяла меня молча за руку и повела обратно домой. Голодный? Нет. Я с тобой буду разговаривать как со взрослым, хорошо? Конечно. Теперь все будет хорошо, я вчера так решила. А что будет? У меня было много лекарств, я их все собрала в большой пакет и вынесла в мусорку. И вместе с этим пакетом все дерьмо.

* * *

Мы шли с мамой по догорающему лету, по приятному уже прохладному ветру, я ждал новой жизни. Действительно, казалось, что мы входим в новое существование, в нем будет меньше страха и крика. Лето уйдет, наступит жизнь. «Они» это тоже чувствуют. «Они» могут уйти, потому что им надо чем-то питаться. «Они» не питаются кружащейся пыльцой в солнечных лучах, но как-то с ней связаны. «Они» распускаются летом, как ядовитые цветы. Уже скоро зима, благодатное время, приятный хруст за окном и поющая тишина.

Утром кто-то пришел, мама пошепталась с ним в коридоре, затем дверь в комнату распахнулась, они вошли вдвоем. Мама сказала «Вот». А он сказал «Привет, чемпион». Это был Коля Рыжик, первый мамин избранник после развода. Крепкий, коротко стриженный, с грубой кожей и мелкими пятнами на лице. Называл он меня почему-то «чемпионом» и «паном спортсменом».

В первое же утро он разбудил и спросил, сколько еще я собираюсь дрыхнуть. Пора заниматься, у тебя тело как болтающаяся колбаса. Показал, как надо «проходить в ноги» – хватать человека за ноги, валить на землю. А затем нужно брать его на болевой, заламывать руку. У меня день за днем ничего не получалось. Коля спокойно и четко все показывал, объяснял. Мы стояли с ним в стойках, он передо мной на коленях, чтобы были одного роста: раскрывался, спрашивал, куда я буду бить. Туда – неправильно, тут блок, надо бить в голову с другой стороны. Быстро, хлестко. Бей кулаком в глаз, мне бей, не бойся, у тебя не удары, а тыканье пальцем. Теперь схвати меня за ноги, повали и ударь в лицо, давай. Ничего, у тебя еще руки как нитки, вырастешь.

Конечно, я его сравнивал с отцом. Отец мне всегда казался веселым и смешным. И неуверенным. А Коля был уверенным. Отец не понимал происходящее и из слабости хохотал, а Коля понимал.

Один раз решил проверить Колю, привел в комнату и спросил: «Где они?» Он посмотрел по сторонам. Кто? Они сейчас засыпают? Кто? Никто.

В общем, это продлилось недолго. Я даже не сразу понял, что он исчез, спросил спустя какое-то время. А где Коля? Мы так же сидели с мамой на кухне, уже не было никакого солнца. Она так же строила рожицы. Но этот вопрос не вверг ее в крик, она спокойно ответила, что его больше здесь не будет. Я спросил почему. Ты хочешь знать почему? Да. Я с тобой буду говорить как со взрослым, хорошо? Да.