Гражданская война и интервенция в России - Василий Васильевич Галин

о России, как о хаосе, неспособном самоорганизоваться без помощи извне… На совещаниях союзников не было уже России, вместо нее зияла пропасть, ничем не заполненная»[3770]. В глазах «союзников», в начале интервенции Россия представляла собой Америку в момент прибытия к ее берегам белых колонизаторов…

Наглядное представление о том, что ожидало «белую» Россию давал Владивосток. «Это был российский город, российский порт. Раньше русские были в нем хозяевами. Теперь тут распоряжались все кому не лень, — отмечал Колчак, — Все лучшие дома, лучшие казармы были заняты чехами, японцами, другими союзными войсками, которые постоянно туда прибывали, а положение русских было унизительно. По всему чувствовалось, что Владивосток уже не является русским городом»[3771].

Во Владивостоке, подтверждал колчаковский ген. Сахаров, «фактически распоряжался каждый по своему, мало считаясь не только с русскими людьми, но и с русскими интересами»… «то, что пришлось видеть с первых шагов во Владивостоке, било не по самолюбию даже, а по самой примитивной чести. Каждый иностранец чувствовал себя господином, барином, третирую русских, проявляя страшное высокомерие. Было впечатление, что теперь, когда долгая война окончилась, им совсем не до нас; что они делают величайшее одолжение, приехав сюда, оставаясь здесь»[3772].

«Я решил, — признавал Колчак, — что теперь наступило господство союзников, которые будут распоряжаться, даже не считаясь с нами»[3773]. «Экономическое завоевание Дальнего Востока, — подтверждал ген. Болдырев, — идет полным темпом»[3774]. «Эта интервенция, — приходил к выводу Колчак, — в сущности говоря, закончится оккупацией и захватом нашего Дальнего Востока в чужие руки…»[3775]. И не только Дальнего Востока, но и всей Сибири: «Недурны первые цветочки дружеской интервенции…, — отмечал, приводя тому конкретные примеры Будберг, — Горе побежденным»[3776]. «Все более и более выясняется, — подтверждал из Сибири ген. Степанов в сообщении Деникину, — что союзники вступили в пределы России не ради спасения ее, а, вернее, ради своих собственных интересов»[3777].

Деникин к этому времени, получив долгожданную помощь от союзников, уже сам пришел к подобным выводам: «вскоре мы узнали, что есть… «две Англии» и «две английские политики»[3778]. «Очевидно, что теперь, как и прежде, англичане руководствуются в своих отношениях к России не сентиментальными отношениями и не симпатиями, — пояснял кн. Трубецкой, — а холодным прозаическим расчетом»[3779]. И не только англичане, замечал помощник Деникина ген. Лукомский: «Мы тогда не отдавали себе отчета в том, что французское командование смотрит на районы, в которые вводит свои войска, как на оккупированные, и не допускает в них какого-либо иного влияния»[3780].

Французы, высадившись в Одессе, просто запретили Деникину входить в зону своих интересов[3781]. «Другими словами, — пояснял Лукомский, — получилась просто обыкновенная оккупация французскими войсками одесской зоны, со всеми отсюда проистекающими последствиями. Ни о какой совместной работе французского командования и представителя генерала Деникина в Одессе не приходилось, и говорить»[3782]. Предоставление помощи Деникину и атаману войска Донского Краснову французы обусловили требованием: признать, «как высшую над собою власть в военном, политическом, административном и внутреннем отношении…, власть французского главнокомандующего генерала Франше д’Эспере»[3783].

Великобритания запретила деникинским частям входить на территорию Закавказья, в сферу своих интересов. Комментируя этот факт, Лукомский отмечал: «Командование Добровольческой армии отлично понимало, что Великобритания, приняв на себя протекторат над Персией и заинтересованная в беспрепятственном получении нефти из Баку через Батум, стремится установить и поддержать в Закавказье полный порядок, и что одной из мер для этого является поддержание образовавшихся в Закавказье республик»[3784]. Только за 9 месяцев пребывания в Баку англичане вывезли 450 тыс. т. марганца, 500 тыс. т. нефти[3785].

К таким же выводам, как Колчак и Деникин, приходили руководители «белого» движения и на Севере России: «Союзники, согласившись на наши условия, явно обманули нас, заняв область в своих личных интересах, ведя эксплуатацию ее природных богатств…, — запоздало признавал бывший член правительства Северной области Игнатьев, — В их задачу входило не усиление России, не объединение ее, а расчленение»[3786]. «Чтобы охарактеризовать создавшееся положение, — пояснял командующий Северной армией ген. Марушевский, — проще всего считать его «оккупацией». Исходя из этого термина, все отношения с иностранцами делаются понятными и объяснимыми»[3787]. Председатель русского комитета внешней торговли при Северном правительстве П. Калинин характеризовать происходящее просто, как «колониальное завоевание»[3788].

«Теперь, — подтверждал в январе 1920 г. из Лондона, один из идеологов интервенции, лидер российских либералов Милюков, — (в высших кругах «союзников») выдвигается в более грубой и откровенной форме идея эксплуатации России, как колонии (выделено Милюковым) ради ее богатств и необходимости для Европы сырых материалов»[3789]. В октябре 1920 г. В записке, отправленной парижской кадетской группой на имя Врангеля Милюков признавал: «военная помощь иностранцев не только не достигла цели, но даже принесла вред: всегда и всюду иностранцы оказывались врагами не только большевизма, но и всего русского»[3790]. Уже после гражданской войны, один из видных военачальников Белой армии, ген. Я. Слащёв-Крымский напишет статью о смысле борьбы белогвардейцев, под названием: «Лозунги русского патриотизма на службе Франции»[3791].

«Интервенция ради осуществления наших русских целей и задач, — приходил к выводу правительственный комиссар Северной области Игнатьев, — оказалась романтической иллюзией»[3792]. П. Сорокин потерял остатки иллюзий, уже в первые дни интервенции: «Любим, любим мы фантазировать… Наиболее национальным произведением нашей литературы надо считать басню о мужике и зайце, пока мужик фантазировал — заяц удрал и унес с собой все богатые фантазии мужика…»[3793].

«Я понял, — пояснял Сорокин, — всю тщету надежд на «союзников», эгоистичность их целей и безнадежность попыток военного подавления большевизма извне… Учиться у союзников и Запада нужно многому, но возлагать на них какие-либо надежды, а тем более жертвовать в связи с этими надеждами хотя бы одним человеком для их целей — глупо. Только сила, одна сила, является языком, понятным в международных отношениях… Остальное — один «нас возвышающий обман», за который приходится дорого расплачиваться… Много чудесных иллюзий и окрыляющих фантазий исчезло у меня…»[3794].

Подводя итоги интервенции, Черчилль совершенно откровенно признавал, в чьих интересах она велась: «Было бы ошибочно думать, что в течение всего этого года мы сражались на фронтах за дело враждебных большевикам русских. Напротив того, русские белогвардейцы сражались за наше дело. Эта истина станет неприятно чувствительной с того момента, как белые армии будут уничтожены и большевики установят свое господство на всем протяжении необъятной Российской империи…»[3795].

«Интервенция дала…, — приводил конкретный пример Черчилль, — более практический результат: большевики в продолжение всего 1919 г. были поглощены