Гражданская война и интервенция в России - Василий Васильевич Галин

этими столкновениями с Колчаком и Деникиным, и вся их энергия была, таким образом, направлена на внутреннюю борьбу. В силу этого все новые государства, лежащие вдоль западной границы России, получили передышку неоценимого значения… Финляндия, Эстония, Латвия, Литва и, главным образом, Польша могли в течение 1919 г. организовываться в цивилизованные государства и создать сильные патриотически-настроенные армии. К концу 1920 г. был образован «санитарный кордон» из живых национальных организаций, сильных и здоровых, который охраняет Европу от большевистской заразы…»[3796].

Однако большевики здесь были не столько причиной, сколько поводом. На этот факт указывал, командующий британскими силам на Севере России ген. Айронсайд, который заявлял главе русского правительства ген. Миллеру, что «союзники никогда не согласятся на включение этих народов в состав любой будущей Российской империи»[3797]. Ллойд Джордж в ноябре 1919 г. мотивировал прекращение помощи Колчаку и Деникину (лозунгом которых была «Единая и Неделимая») тем, что «объединённая Россия будет угрожать Европе — Грузия, Азербайджан, Бессарабия, Украина, Балтия, Финляндия, а по возможности и Сибирь должны быть независимы»[3798].

И в этом не было ничего неожиданного, а лишь отражало вековые устремления Великих Держав: «Мой идеал результатов войны, — провозглашал во времена Крымской войны 1854 г. госсекретарь Британии Пальмерстон, — заключается в следующем: Аланды и Финляндия возвращены Швеции; ряд германских провинций России на Балтийском море передан Пруссии; независимая Польша вновь становится барьером между Германией и Россией; Молдавия, Валахия и устье Дуная переданы Австрии… Крым и Грузия присоединены к Турции, Черкесия — либо независима, либо находится под суверенитетом Турции»[3799].

«Союзническая» интервенция привела к тому, что «балтийское окно в Европу, — отмечал видный статистик Л. Кафенгауз, — закрывается перед нами отныне наглухо…»[3800]. Через Прибалтику до 1914 г. шла почти треть экспорта российской империи и две трети импорта. Тот мир, который «союзники» навязали России, по сути, повторял Брест-Литовский мир, относительно которого, в официальном американском комментарии к «14 пунктам» президента В. Вильсона говорилось: Брест-Литовский договор должен быть отменен, как «явно мошеннический»[3801]. Против такого мира выступал даже командующий германскими войсками на Восточном фронте ген. М. Гофман: «идея отторжения от России всего Прибалтийского края неправильна. Великодержавная Россия, а таково Русское государство останется и в будущем, никогда не примирится с отнятием у нее Риги и Ревеля — этих ключей к ее столице Петербургу»[3802].

«Заключение мира, подобного угрожающему теперь, — отмечал в момент подписания Брест-Литовского договора зам. госсекретаря Германии, — могло поставить перед всеми русскими демократами только одну цель — мобилизацию, ибо Россия не может существовать без прибалтийских губерний… Если бы немецкий народ действительно хотел принять братское отношение к русскому народу, то он должен был бы отказаться от всех идей дипломатического своекорыстия и заключить честный мир. В противном случае Россия была бы вынуждена вновь мобилизоваться, и через тридцать лет началась бы новая война»[3803].

Собравшееся в январе 1921 г. Париже совещание 33 бывших членов Учредительного собрания, среди которых были Милюков, Керенский, Чернов, Чайковский, Зензинов и т. д. единодушно пришли к выводу, что союзники вместо обещанной нейтральной интервенции преподнесли военное вторжение с грубым вмешательством во внутрироссийские дела, перешедшее в ряде районов в обычную оккупацию. Милюков наряду с другими участниками признал: «Нам оказывалась не та помощь, которую мы хотели», союзники преследовали «лишь собственные цели»[3804]. Совещание всеми фракциями приняло резолюцию, в которой выразило протест «против всех актов оккупации и захвата частей территории Российского государства… иностранными державами…, всеми осознанную неприемлемость и нецелесообразность политики интервенции» и настойчиво предостерегало «против попыток возврата к ней»[3805].

«У меня нет никаких сомнений во вреде интервенций и белого движения. Я, — запоздало признавал Милюков, — должен был понять это раньше, еще в 1918 г. в Ростове, когда мы оклеивали все заборы воззваниями, призывающими записываться в Добровольческую армию, и когда к нам явилось всего несколько десятков подростков. Народ сознательно отверг интервенцию и белых»[3806]. Можно ли верить этим запоздалым признаниям побежденных. Ведь лидер российской либеральной интеллигенции Милюков, как и ему подобные, знали, на что шли, когда призывали интервентов. Последствия «конечно, предвидели, — признавал Мельгунов, — но выхода иного не было». Т. е., поясняет П. Голуб, «на предательство национальных интересов, во имя возвращения к власти, шли сознательно»[3807].

Это факт подтверждал и атаман войска Донского Краснов, который на собрании Круга еще летом 1918 г. говорил про приглашавших интервенцию: «Какой ужас и позор! Сделать Россию ареной мировой борьбы, подвергнуть ее участи Бельгии и Сербии, обескровить ее, сжечь ее города и села, истоптать ее нивы и ее, голодную, поруганную и оплеванную, ее, поверженную в прах собственным бессилием, добить до конца!»[3808]

Белые, подводил итог представитель прежних высших классов А. Бобрищев-Пушкин, «желают, чтобы пришли англичане, поляки, японцы, как выражаются в современном культурном стиле, «черт, дьявол», лишь бы свергнуть ненавистных большевиков… Этого черта, к великому счастью России, не удается вызвать, но вызвав, нельзя было бы уже заклясть… Интервенция дала уже, как мы видели, страшные плоды. Потом они были бы неисчислимо страшнее, Россия превратилась бы в колонию, в свалку плохо лежавших богатств, которых не в силах были бы защитить вернувшиеся чудом из-за границы в Россию обанкротившиеся правители»[3809]. В случае победы «белых» Россию ожидала участь Белой Африки, поделенной между «союзниками» на нищие сырьевые колонии.

* * * * *

И для колониального раздела России у «союзников» были все формальные основания. Их давал внешний долг России. Довоенный внешний долг, при учете взаимных претензий, определялся в 4,2 млрд золотых рублей (не считая германского, ок. 1,1 млрд), плюс 970 млн. железнодорожных займов, 340 млн. займов городов и 180 млн. займов земельных банков. Итого около 5,7 млрд. Кроме этого, в России было накоплено 3 млрд иностранных капвложений в акционерные и неакционерные предприятия[3810]. За три года войны Россия заняла за рубежом 7,5 млрд золотых руб.[3811] Общий внешний долг России определялся «союзниками» в размере 12–13 млрд. золотых руб., или ~4 годовых бюджета царского правительства 1913 года.

Фактически, с точки зрения платежного баланса, Россия была полным банкротом[3812]. «Россия, — констатировали этот факт в 1924 г. в своем детальном исследовании американские эксперты Л. Пасвольский и Г. Мултон, — не будет иметь возможности платить (даже) процентов ни по военным, ни по довоенным государственным долгам, ни по процентам, ни по дивидендам, причитающихся иностранным держателям русских промышленных ценных бумаг»[3813]. «Если мы хотим видеть различные части обширного русского государства превращенными в отдельные сферы влияния, протектораты и, наконец, в скрытые колонии соперничающих друг с другом иностранных государств и