Дальгрен - Сэмюэл Дилэни

– Можем тут поесть, – прошептал он, словно боялся, что они еще спят с открытыми глазами.

На тарелках громоздились горы сосисок.

И овощного рагу.

– Ты куда делся?

Денни пожал плечами:

– Гулял просто. У Тринадцати тут флэт дальше по кварталу, на той стороне. Неплохой такой. – Он взял сосиску пальцами, откусил. По руке потек сок, закапал с локтя на коленку.

Шкет слизал.

– У меня так встанет, – сказал Денни и пихнул тарелку Ланье. – На. Будешь?

– А то. – Она потерла глаза и выбралась из Шкетовых объятий. – Где… а, ой. Спасибо, – кусая протянутую Денни сосиску.

Вспоминая не миг красоты, но миг, что в нем кружевами застыл, я отброшен в сейчас, где лишь сила всех чувств оправдает это тепло, эту тень у нее на плече, свет у него на бедре, отражение в почерневшем стекле, снизу подсвеченное. Нет, не пойдет. Не хочу искажать сильнее то, откуда я пал, памятью отточенное в разве что возможное. Теперь заполнить остается лишь глаза и руки.

Они выпили бренди, который Шкет попросил ее прихватить для Тэка («Вы не поверите, какое у меня платье, оба. Шкет, я знаю, что ты видел. Все равно не поверишь».) Она сказала, что ей скоро домой, но уснула. Разок кто-то рявкнул в кухне, разбудил их много часов спустя, и в темноте они снова любили друг друга.

Второй раз, поддавшись порыву, скрестившему долг со страстью к экспериментам, он отсосал Денни; длилось вдвое дольше прежнего.

– Может, тебе отдохнуть? – наконец предложила Ланья.

– Ага, – сказал Денни. – Ты передохни.

Так что он закрыл глаза и списал на аберрацию. И однако же это был лучший секс на его памяти. Он задремывал, грустя лишь, что помнит так мало; снова закрыл глаза.

Когда окно окрасилось в индиго, снова открыл. Ланья стояла на коленях.

– Я ухожу, – прошептала она. В поисках своей одежды они поползали по Денни. – Только я хочу кофе, – сложила она одними губами.

– Тут кофе целые коробки, – сказал Шкет. – Но у нас нет кофейника.

– Это ничего. Пошли.

Тринадцать и Кумара с тремя черными скорпионами, Вороном, Шиллингом и Б-г, проболтали на кухне всю ночь. К удивлению Шкета, из взаимных подколок выяснилось, что Ланья всех знает по именам, даже Шиллинга. (А Шкету пришлось несколько раз переспросить. «Шиллинг, чувак. Шиллинг. Двенадцать центов по-британски».) А «Б-г», обнаружил он, означало не «белую горячку», а «боевую готовность». Кроме ведра, чистых емкостей в кухне не нашлось, и Ланья поставила кипятиться воду для кофе в ведре.

– И ты это будешь пить? – спросил Б-г.

– Конечно. Довести до кипения трижды, влить стакан холодной воды. Кофе от яичного белка осядет. А потом наливаете в кофейник и держите в тепле, – для каковой цели Кумара вызвалась отмыть котелок.

– Только Пауку не говори, что извела два его свежих яйца на это варево.

– Ёпта, – сказал Ворон. – Да их все на что только не изводят.

Шкет и Ланья пили черный, а остальным еще досталась мельтешня с сухим молоком (кто-то припомнил, что под столом завалялась коробка), споласкиванием чашек и сахаром.

– Отличный кофе, – признал Ворон (у которого уже развалился плюмаж), заглядывая в чашку на столе. – И не мутный! Надо мне запомнить. – Он выпятил толстые губы, подул на пар и тряхнул головой. Волосяной пляжный мяч закачался.

– Да, – через плечо обернулся Тринадцать. – Кумара, запомнишь? – И та кивнула.

Сонно подтянулись Собор и Накалка. Девять человек стоя пили кофе в кухне, где было тесно четверым.

– Я тут, если чё, поблизости, на той стороне и чуток подальше, – говорил Тринадцать. – Верхний этаж. Заходи, народ, когда хошь. Шкет объяснит, он у меня бывал. У меня там столько скорпионов – можно подумать, я гнездо свил. А я нет. Я просто со всеми дружу.

– Если хочешь остаться, – сказал Шкет Ланье, когда они уходили, – иди на антресоли. Там тебя никто дергать не будет.

Она потерла загривок.

– Да у меня еще дела перед школой. Обними за меня Маленького Брата.

Однако, провожая ее домой, Шкет вполне уверился, что перед школой она хочет еще пару часов поспать. Спросил:

– Вечером придешь?

Она сжала его ладонь:

– Не-а. Если успеете, приходите вдвоем ко мне. Ненадолго. – И опять сжала.

Жест этот воплощал теперь ее нервическое обаяние.

В тот день в газете написали:

Воскресенье, 14 июля 1776 года.

Заночевали они у Ланьи.

Назавтра:

Воскресенье, 16 июня 2001 года.

Среди дня Джек-Потрошитель цвета автомобильной покрышки, присев перед открытой морозилкой, где только что перегорела лампочка, – морозилка забита до отказа, эмаль в потеках и пятнах, – поднял голову и спросил:

– Слышь, а ты когда в набег?

– Прямо сейчас! – Зачин, запал и решение заклинило между первым словом и вторым. Шкет растопырил руки, цепляясь за дверную раму, сунулся в ближайшую комнату и заорал: – МЫ В НАБЕГ!..

Из коридора толпой ввалились Б-г, Паук, Ангел, Жрец.

Из спальника у дивана мигом выпростался Калифорния.

В кухню вошли Ворон, и Флинт, и Сеньора Испанья.

Между скорпионами, запрудившими дверь, протолкался Харкотт.

Они переминались, и шаркали, и смущали своей серьезностью.

– Пошли, – говорил Денни, пока остальные топотали по крыльцу. – Эй, ты! Идешь? Давай, двигаем.

Торча в доме, он почти умел вообразить здравый город. Сейчас за их походом наблюдали кататонические окна. Их сапоги хрустели и стучали по мостовой. Они спешили, набычившись, исподлобья посматривая влево и вправо на равнодушные проспекты.

Позднее Шкет вспоминал, как разбил витрину «Второго Сити-банка».

Джек-Потрошитель заплясал на битом стекле и загоготал:

– Чувак, ща у нас этот ниггерский город попляшет.

Ан нет.

Они перебирали и тыкали пальцами бумаги, и папки, и арифмометры. Саламандр опрокинул стол и целую минуту простоял, глядя на него и тяжело дыша.

Не нашлось ни денег, ни сейфов; в кассах лежали только скрепки, круглые наклейки для скоросшивателей, канцелярские резинки.

Шкет через латунную решетку вылез из клетки кассира (верхняя перекладина – сальная полоса; в основном оставшаяся на руках), спрыгнул на гулкий мрамор и подошел к группе, стоявшей к нему спиной. Протиснулся между Тарзаном и Шиллингом.

Упираясь коленом в подушку (судорожно, поверхностно дыша), Доллар ножом орхидеи пырял кожаный стул, драл его закованным дрожащим кулаком. Выпала еще набивка. Прикусив кончик языка, Доллар снова пырнул и дернул.