Дальгрен - Сэмюэл Дилэни

– Одно другому не мешает.

– Прибирались все. Как и здесь. Мы всем велели разуваться, когда с улицы заходят. В Нью-Йорке слякоть. Но приятнее, когда девушек больше.

– Завязывай с проповедью. Это все, может, и прекрасно, но здесь-то иначе. Я прямо бью себя по рукам – как бы не позвать вас к себе жить и стать моими ненаглядными.

– У тебя такой дом – жить у нас ты, наверно, не захочешь, – сказал Денни. – Но можешь временно.

Ворон вдруг высунул из-за края косматый плюмаж:

– Эй, дамочка, если они к вам не хотят, я зато с радостью. Я чистый, я дружелюбный. И часто здесь стряпаю; и трахаться со мной ничего…

– Катись к ебеням, хуесос! – громко посоветовал Шкет, подавшись вперед.

– Запросто. – Плюмаж исчез. – Я подумал, стоит предложить.

– И больше никого к нам не пускай. Мы тут заняты, ясно?

– Понял, – донеслось снизу. Загремели болты и гайки.

– Я по многим причинам вас не зову.

– Мадам Браун, наверно, не обрадуется, – сказал Денни.

– Возможно, – сказала Ланья. – Но я не об этом. Мне нужно куда-то сбега́ть. Где зализывать раны, когда меня ранят.

– Ну нормально, – сказал Шкет.

– Ты нас боишься? – Денни убрал руку, лежавшую у нее между бедер.

– Да. – Ланья взяла ее и положила обратно. – Но с вами интереснее. Не понимаю, почему я должна… ой, да ерунда! Я могу придумать четыреста причин, почему я должна – или почему люди скажут, что я должна. А я сама почему должна? Вот я, видимо, хочу узнать. Пораженчество какое-то, да? Короче, я просто выясняю почему.

– Пожалуй, – сказал Денни, – это очень…

– …он наверху? – спросил кто-то.

– Занят. Тебе туда нельзя.

– Мне с ним только минуту поговорить!

– Я же сказал: он занят. Тебе туда…

– Солнце мое, я отсюда их макушки вижу, так что ничем таким сложным он не занят.

Шкет переполз к краю антресолей:

– Зайка?

– Вот видишь, – Зайка шагнула в комнату, – он даже не раздет. Приветствую! Это – та-та-та, та-та-та, та! – я. – Руки вытянулись вверх, опали; вместе с ними опала и улыбка. – Шкет, ты здесь вроде за главного. Перца не видел?

– Да, он где-то тут.

– Привет, Зайка. – Через край перегнулась Ланья. И Денни тоже.

– Ай-я-яй! – Зайка погрозила Ланье пальцем. – Сама знаешь, радость моя: по одному и медленно. Привет. – Это адресовалось ухмыляющемуся Денни. – Какой прелестный у тебя прикус. – И она снова перевела глаза на Шкета: – Одобряю. Не может быть, что я угадала, чем вы собирались заниматься. Можно с вами посидеть?

– Мы, наверно, собирались, – ответила Ланья. – Но ты залезай.

Зайка задрала платиновые бровки, морща – или сминая – лоб:

– Не понимаю я этих современных отношений. Под блистательной наружностью я всего лишь нежная девочка старого образца. Без обид, душа моя, – кивнула она Ланье. – Ну-с… и каким же образом это полагается преодолевать? – Зайка взялась за столб. – А, тут несложно. – Голова и тощее горлышко (под обвисшим воротником шерстяной черной водолазки) возникло над матрасом. – А дальше как?

– Давай помогу. – Денни привстал и схватил Зайку за плечи.

– Эй, легче, легче, да ты что, я… ой! – Зайка примостилась на краю антресолей; черные джинсы на талии слегка свернулись. – Спасибо тебе! Что ж, должна признать, у вас тут весьма уютно. Ты сказал, Перец где-то тут? Не описать словами, какой груз спал с моего истощенного и искореженного некрупного мозга. Перец ведь жил у меня, ты знаешь; а несколько дней назад канул. Опять. Ты же понимаешь, я волновалась. Последние двадцать девять лет он как-то умудрялся позаботиться о себе, не слишком задерживаясь в тюрьмах, – а ты в курсе, он мне как-то рассказал, что однажды его задержали за публичное обнажение. Прелестно, не правда ли? Но я прослышала, что у тебя гнездо, и подумала: схожу гляну, а уж потом решу, стоит ли неистово горевать.

– Он где-то тут, – повторил Шкет. – Но где он сейчас, я не знаю. Хочешь его забрать? Я не против.

Зайкины зрачки закатились.

– Ой, я бы руку отдала, лишь бы он вернулся. – Зайкины ногти с облупленным жемчужным лаком переползли на яркие бусы, оцеплявшие узенькие темные плечи. – Но я не стану заставлять бедного ребенка, если ему не хочется. Ему неполезно. Ему надо учиться поступать, как он считает нужным. Если я так и буду режиссировать его жизнь – а вы не поверите, как он об этом мечтает; он практически требует, чтобы любое подобие решения я принимала за него, – он не повзрослеет никогда. Ты отвечаешь перед теми, кого любишь, насколько они тебе позволяют. – Зайка сложила руки, бледные и узловатые, перевела хмурый взгляд с одной на другую. – Вас трое? Дорогие мои, это сколько же труда! Ну, зато в непростую годину вам будет на кого опереться. – Гримаса переменилась; руки разъединились. – Ты сказал, можно его забрать? Он тут, часом, не попал в беду?

– Не, – ответил Шкет. – Но я издавал громкие звуки одному тут, который на него наезжал.

– Правда? – Зайка отодвинулась. – Ты, выходит, не только пишешь прекрасные стихи – у тебя и душа поэтическая! Я так и знала, я сразу поняла, когда Перец нас познакомил. Я потому и пришла: потому что у тебя душа поэта. – Она еще отодвинулась. – Скажи-ка мне. В пятом стихотворении. На странице семнадцать. «Маб» – я не постигаю названия и не уверена, что хочу, но мне почудилось или я уловила мимолетную аллюзию на… себя?

– Да, – сказал Шкет. – Не исключено. Я это писал у Тедди в сортире. Ты там снаружи танцевала.

– Ахххх! – вскричала Зайка, заломив руки и опустив глаза долу. – Как неописуемо волнительно… Ой! – (Одна рука взлетела, закружилась.) – Разумеется, тебя это ничуть не умаляет, душа моя! – (И опустилась Ланье на колено.) – Ты ведь, можно сказать, Темная Леди Сонетов. – Тут Зайка подалась вперед. – Радость моя, не причиняй ему горя. – (Рука опять взлетела, тронула Денни за плечо. Тот на нее насупился.) – И ты. Будь добр к нему. – Зайка снова обернулась к Шкету: – Ты ведь знаешь, что обречен на трагедию. Мы, подобные тебе и мне, с начищенными «Айпеной» улыбками, на трагедию обречены всегда. Ибо кто способен нас полюбить? А все потому, что наша половина класса чистила зубы «Крестом»; трагедии начинаются с мелочей. Все мы, обладатели сверкающих гримас, принуждены мириться с судьбою: нам предстоит дорога в Голливуд, где мы станем кинозвездами, возмутительно знаменитыми, баснословно богатыми, и путь наш будет изобиловать сердечными страданиями, распавшимися любовями, бесчисленными разводами… ты посмотри на себя! На Южной Брисбен уже воссияли слава и богатство. Видишь? История уже началась, бедняжка ты мой.

– Ебануться, – веско молвил Денни, – блядь.